Каторжная воля

– Да, пожалуй, ты прав, – согласился Родыгин, – значит, остается нам очень небогатый выбор – ждать новостей от исправника, на которого мало надежды, а самим начинать поиски.

– Как их начинать? С какого края? Пойдем все дома подряд проверять? А еще подвалы, погреба, пригоны… Пока проверим, там, глядишь, и наша служба закончится, из последнего дома выйдем – и сразу в отставку!

– Грехов, ты можешь хоть сейчас балаган не устраивать? – урезонил его Родыгин. – Проверять дома нам никто не позволит, нужно что-то другое придумывать.

– Да ради бога, генералиссимус, изложите нам диспозицию, мы ее выучим, чтобы от зубов отскакивала, и ринемся, согласно этой диспозиции, на сближение с противником.

На этот раз Родыгин даже не удостоил Грехова ответом, лишь посмотрел укоризненно, как смотрят на неразумное дитя, прощая ему шалые выходки, и прибавил шагу. Назад, на своих товарищей, даже не оглядывался. Это у него манера такая была – когда друзья не хотели соглашаться с его разумными доводами, а он видел, что переубедить их в данный момент невозможно, он разворачивался и уходил, не желая зря тратить время. Знал, что в конце концов они все равно образумятся и согласятся с его правотой.

Не ошибся и сейчас. Звонарев и Грехов постояли, переглянулись и послушно последовали за ним.

Улицы Бийска нещадно пылили, то там, то здесь виднелась засохшая грязь и нетрудно было представить, что здесь творится после дождей. Беспрерывно тянулись возки, телеги, коляски, слышались громкие хлопки бичей, крики возниц – город торговый, бойкий и богатый. Купеческие хоромы из красного кирпича высились среди обычных домишек, как могучие кедры среди мелколесья.

Звонаревы жили почти в центре, в переулке с красноречивым названием Базарный. Дом имели хоть и не каменный, но просторный и основательный, перед домом – ограда. И едва только друзья появились в этой ограде, как навстречу им, обгоняя друг друга, кинулись Ангелина, Александра Терентьевна и Мария Петровна, мать Звонарева. Заговорили разом, зашумели, и невозможно было уяснить о чем они так взволнованно желают сообщить. Отец Звонарева, Сидор Максимович, стоял на крыльце, недовольно морщился, слушая разнобойный женский хор, и дожидался своей очереди, когда можно будет обстоятельно и толково сказать свое слово. Но, видя, что очередь до него может еще долго не дойти, а женский хор еще нескоро затихнет, прикрикнул:

– Хватит голосить посреди ограды! Соседи сбегутся. Идите в дом! Все в дом идите!

Женщины от его окрика смолкли, оглянулись растерянно и послушались. Прошли в дом. И там, когда все уселись за большим круглым столом, Сидор Максимович дельно и коротко рассказал, что произошло.

Утром, когда друзья отправились в полицейский участок, подъехал к нему старый знакомец и компаньон Барабанов, с которым Сидор Максимович уже не первый год вел совместные дела. Барабанов держал большую отару овец и поставлял для звонаревских пимокатен шерсть. Вот и сегодня приехал он, чтобы поговорить, сколько этой самой шерсти потребуется Сидору Максимовичу на следующий год. Скоро наступит время стрижки овец и следовало заранее определиться с покупателями. Поговорили о деле, Сидор Максимович предложил гостю чаю, и вот за чаем Барабанов рассказал, что вчера случилось событие, которое не дает ему покоя, и он не знает даже, что думать. Принес барбановский сынок в дом карманные часы, не простые – сделаны, похоже, из чистого золота, с гравировкой и на длинной цепочке. Неужели парень воровать начал? Это какой же стыд случится, если хозяин дорогой вещи объявится, ведь она именная! И, рассказывая об этом, Барабанов достал часы, отщелкнул крышку, а на ней, с внутренней стороны, выгравировано: «Дорогому моему супругу Денису Афанасьевичу в день ангела». Сидора Максимовича как прострелило. Вскочил из-за стола, позвал Александру Терентьевну, и она сразу признала – часы, без всякого сомнения, супруга ее, Дениса Афанасьевича. Как же они в чужих руках оказались?

Ответить на этот вопрос Барабанов не смог, лишь сказал, что сына еще не расспрашивал, не знает, как к нему подступиться.

– Да он что – смеется?! Как подступиться?! – вспылил Грехов. – Взять за шкирку и тряхнуть как следует!

– В этом и закавыка, что нельзя его трясти, – сразу остепенил Сидор Максимович. – Болезный он, сынишка у Барабанова. Лет пять назад под березу от дождя спрятался, а молния прямо в эту березу и жахнула. В землю парнишку закапывали, чтобы в себя пришел, думали, что не жилец уже, а он оклемался. Только онемел, говорить перестал, и как бы головой тронулся. Большенький уже, лет пятнадцать, а все в колесики играет. Из березы колесиков напилит и складывает их, складывает, будто чего-то строит. А если они развалятся, плакать начинает, и тогда до него достучаться никак невозможно. Решили мы с Барабановым, что от нас кто-то поедет, попробует с парнишкой потолковать, может, чужому человеку он больше доверится.

– Как же с ним толковать, если он немой? – удивился Грехов.