Каторжная воля

Короткие крепкие пальцы с темными ободками грязи под ногтями казались негодными для тонкой, искусной работы. Но это лишь казалось. Стоило Емельяну взяться за хрупкие, даже на вид, палочки, как пальцы его становились такими бережными и чуткими, словно он держал ими нечто живое и трепетное, боясь повредить неосторожным движением. Впрочем, так оно и было. Он относился к сосновым палочкам, пожалуй, с таким же чувством, как любящая мать относится к своему только что родившемуся младенцу. Все одного размера, что в длину, что в толщину; старательно очищенные от коры, гладко обстроганные, высушенные до сухого, громкого стука, лежали они, сложенные в аккуратные кладки, как настоящие бревна, приготовленные для большого строительства.

Не первый год занимался Емельян этим строительством. Во всякий свободный час он проходил в дальний угол своей избы, отгороженный занавеской, садился за широкий стол, вплотную придвинутый одним краем к стене, и всякий раз испытывал настоящее блаженство: сидел, положив руки на столешницу, улыбался и смотрел, не отрывая взгляда, на чудное изделие, которое занимало половину стола. Это был настоящий дом-дворец, срубленный из тоненьких сосновых палочек по всем правилам плотницкого ремесла. Углы уложены в вырезанные-вырубленные чаши, в окнах вставлены рамы, над ними красовались резные наличники, высокое крыльцо в двадцать ступеней вело в дом-дворец, приглашая войти через пустой проем, потому что двери были еще не сделаны и не навешены. Не имелось пока у дома и крыши, хотя заготовленные стропила уже лежали на столе. Не устанавливались же стропила и не накрывалась крыша по простой причине: второй этаж поднялся по сравнению с первым лишь наполовину, а еще должен был появиться третий, четвертый и пятый.

Именно таким, в пять этажей, украшенный высокими окнами с резными наличниками, под высокой и крутой крышей на четыре ската, виделся Емельяну дом-дворец, который он старательно возводил, урывая свободные часы. Возводил любовно, отдыхая душой за работой. Никто не смел потревожить его в это время или заглянуть в угол, приоткрыв занавески. Оставаясь наедине со своим любимым детищем, Емельян успокаивался, и думалось ему неспешно и обстоятельно. Думалось, вспоминалось, а иногда он даже беседовал сам с собою, спрашивал самого себя, требуя ответа, и отвечал сам себе:

«А не крючок[10] он, чиновник этот из губернии? Все чего-то вынюхивает, выглядывает, неужели догадывается о промысле? Или, может, слух дошел? Да нет, не должно быть, откуда он узнать мог… Дело наше тайное, скрытное, не зря же я годами его налаживал, можно сказать, своими руками вынянчил. Главное теперь, чтобы он не догадался, пусть пишет свои бумаги и уезжает восвояси. А мы останемся и по-старому жить будем. Когда они из губернии в очередной раз доберутся, через год-два, не раньше… А если все-таки догадается или пронюхает чего, значит, до губернии не доедет, никто не доедет. Только не здесь, а где-нибудь подальше, совсем далеко несчастье случится. Бывает в горах, что камни сверху рушатся, подскакивают и летят – не увернешься. Про это все знают. Судьба, значит, такая, под камнями сгинуть. А я своего не отдам, полшага не уступлю. Не для того столько лет положил, чтобы уступать!»

И сердито нажал на острый сапожный нож, вырезая паз в палочке, нож соскользнул и полоснул по указательному пальцу. Темная густая кровь, вырвавшись на свободу, измазала палочку, потекла на стол. Емельян, чертыхнувшись, принялся искать тряпочку. Неловко, помогая зубами, замотал палец, поглядел, как материя набухает красным, и воткнул нож в стену – не получится сегодня душевной работы, никак не получится. Ну и ладно, торопиться некуда. Можно просто посидеть, полюбоваться домом-дворцом, представить, как он поднимется в полной своей красе – уже не игрушечный, на столе, из палочек, а настоящий: на земле, из крепких сосновых бревен, под высокой железной крышей, выкрашенной непременно в зеленый цвет. Именно такой, каким он привиделся Емельяну много лет назад…

Тогда, будучи молодым, расторопным и бойким парнем, гонял он ямщину от города Омска до города Каинска; лихо гонял, в любую погоду – хоть в грязную распутицу, хоть в метель, когда света белого не видно. Тройка его, три вороных жеребца, как на подбор, не знала устали и летала по тракту с гиком и свистом, словно выброшенная из преисподней. Оглушительно хлопал кнут и задорный крик: «Побе-е-е-ре-е-гись!» – раскидывал медленные повозки, телеги и кошевки по обочинам тракта. «Это же не кони, а зверье, – рассуждали степенные возчики, – а Емелька и вовсе безголовый, сдуру и стоптать может, лучше уж отъехать в сторонку, от греха подальше, и переждать». Емельян, зная, как они рассуждают, только весело скалился и продолжал громко орать, предупреждая, чтобы ему освобождали дорогу.