Каторжная воля

Всякий раз, когда его навещали гости, пытались они завязать разговор и сообщали новости, случившиеся в последнее время. Но слушал он эти новости всегда в половину уха – сам прекрасно знал, что происходит в деревне, хотя никому об этом не говорил. Узнал он, а точнее сказать – увидел, как смерть прибрала Кондрата Умника: кричал, бедняга, почуяв кончину, бесновался, будто его изнутри корежило, и затих в судорогах. Бабы обмыли покойного, нарядили его в смертное, а мужики положили в гроб и понесли этот гроб на кладбище, место для которого выбрали веселое и светлое – на ровной лужайке недалеко от подножья горы. Видел Агафон смерть и похороны Кондрата, но думал совсем об ином. Вспоминалась ему давняя поездка в горы, и вспоминалась так ясно, будто случилась она вчера и вчера еще пережили они с Кондратом тот леденящий страх, после которого немудрено было сойти с ума. А еще он слышал голос: «И ты свои грехи тоже сюда принес, не оставил их, не избавился, и все остальные принесли. Присыпали их, как золой, а внизу угли тлеют, дунул ветер, они и загорелись. Поэтому нет вам, грешным, доступа к моим богатствам!»

Не случайно вспомнился ему этот голос, зазвучавший после похорон Кондрата, была серьезная причина, чтобы он зазвучал, и Агафон это прекрасно понимал. Поэтому терпеливо дожидался гостя, который уже спешил к нему, срываясь временами на бег, и не боялся оскользнуться и упасть на камнях, мокрых после дождя.

Заскрежетал плоский валун, закрывавший вход в узкий лаз, послышались глухое сопенье и торопливые шаги. А вот и голос, принадлежавший старосте – Емельяну Колесину, который заменил в свое время Агафона и держал до сих пор деревню в крепком кулаке:

– Сидишь, старый хрен?! Сидишь и молчишь?! Сколько лет уже здесь сидишь и молчишь! Убить тебя мало!

Не отзывался Агафон на срывающийся крик, даже головой не пошевельнул, восседал неподвижно, привалившись к стене, и слушал. Емельян, распаляясь, продолжал кричать:

– Если бы я раньше узнал, мы бы теперь как сыр в масле катались! Почему молчал? Почему не говорил? Я теперь все знаю! У Кондрата был вечером, зашел глянуть, а он не бормочет и жрать не просит. В себя пришел перед смертью. И рассказал мне, как вы в горы ездили, где серебро дармовое под ногами валяется. Он тогда привез слиток, хоть и не в себе был, спрятал. Показал мне, где лежит, достал я, в руках держал. Слышишь? А ты молчал! На сундуке с богатством сидим – и не чуем своими задницами…

В деревню Емельян пришел не с первыми поселенцами, а намного позже, один, говорил, что беглый, а в глухомани оказался по простой причине – заблудился и потерял всяческое направление. Его приняли и скоро убедились, что мужик он бывалый, не робкого десятка, и мастеровой – избу себе поставил за одно лето. Помощи ни у кого не просил и топор у него в руках не утихал с раннего рассвета и до тех пор, пока не стемнеет. Вот и выкликнули его в старосты, когда Агафон отказался быть главным в деревне. Выкликнули – и не пожалели. Старостой он оказался дельным: нашел проход через перевал – и путь до ближних селений оказался намного короче и легче, гонцы теперь чаще возвращались с нужным грузом, и жизнь заметно стала лучше. Топоры, косы, утварь домашняя, и даже цветастые материи для баб имелись теперь в каждой избе. Платили за все, по причине отсутствия денег, соболиными шкурками. Емельян сам их собирал и хранил у себя в амбаре. И так получилось, очень быстро, само собой, что без его согласия ничего в деревне не делалось, как говорится, и чихнуть не могли.

Но обиды никто не таил. Видели, что старается он ради общей пользы.

Сейчас, спустившись в пещеру, Емельян на самого себя был не похож. Скупой на слова, несуетливый и степенный, он даже на месте стоять не мог, крутился на узком пространстве и продолжал кричать:

– Глянется тебе тут жить, как скотине в хлеву, – живи! Никому до тебя дела нет! А я, как ты, жить не желаю, и другие не желают! Все мне расскажешь про то место в горах, где серебро лежит!

Зашевелился Агафон, закряхтел, и показалось, что сейчас заговорит. Но он молчал. Только продолжал шевелиться и кряхтеть, словно дитя, которое пытается выползти из пеленок. А Емельян, не останавливаясь, кричал, и голос у него срывался. Вдруг неожиданно замолк, нашарил на ощупь спички и запалил сальную свечу. Поднес ее к самому лицу Агафона так близко, что тот почувствовал жар от пламени.

– Запалить бы тебе бороду от этой свечки и патлы твои необрезанные запалить, а после камень на яму и придавить покрепче! Хлопот меньше – могилу копать не надо! Скажи все-таки – почему про серебро утаил, по какой причине никому не сказал ни слова?! Я не шутки, Агафон, шучу, я сурьезно спрашиваю! Отвечай!

Слышно стало, как прерывисто дышит Емельян и как потрескивает свеча, рождая яркий огонек пламени. Мутная тень шевелилась на потолке пещеры, словно кто-то еще, третий, находился рядом. Агафон разомкнул губы: