Каторжник император. Беньовский

Хотинский без промедления послал в Петербург донесение с челобитной беглецов, в которой они просили императрицу о помиловании.

Екатерина принимала Панина с докладом после завтрака в своём розовом будуаре.

   — Чем порадуешь, батюшка Никита Иванович? — спросила императрица, жестом приглашая графа в кресло. — Кофейку со сливками не желаешь ли? Сама варила.

   — Потом, матушка-государыня, можно и кофейку. Сперва доложить позволь. Депеша пришла от нашего парижского резидента.

   — Небось Станислав подбивает этого старого распутника Людовика против нас?

   — Нет. Понятовский попритих после того, как мы его припугнули.

   — И правильно поступил. Уразумел, значит, что мы вернули наши исконные белорусские земли.

   — Не дорого ли обошлось нам восстановление исторической справедливости? Какие куски пришлось бросить пруссакам и австрийцам!

   — Что поделаешь, Никита Иванович. С турками война затянулась. В Заволжье Емелька Пугач мятеж поднял. Силы наши распылены. Пришлось с Пруссией и Австрией добычей делиться. Ты же сам был творцом раздела. Но мы отвлеклись от дела. Что пишет Хотинский?

   — Морис Август Беньовский...

   — Ах, опять этот разбойник, каторжник!

   — Опять, ваше величество. Хотинскому удалось раздобыть в министерстве иностранных дел Франции ценные секретные сведения. Сей Беньовский принят на французскую военную службу в чине полковника. Назначен командиром экспедиционного корпуса, который будет направлен на завоевание заморских земель. Предположительно целью экспедиции станет остров Мадагаскар, в Индийском океане.

   — Людовику не терпится взять реванш за колониальные потери в Семилетней войне.

   — То-то и оно. А тут подвернулся услужливый авантюрист.

   — Не стоит ли, граф, сделать по этому поводу представление французскому правительству?

   — Нет, матушка-государыня, этого делать не стоит. Французы всё равно Беньовского не выдадут. А своими бесполезными протестами мы лишь поставим себя в ложное положение. Да и ссориться с Францией в такой сложной международной обстановке не стоит.

   — Согласна с тобой, Никита Иванович. Ссориться с Людовиком из-за какого-то бродяги не резон.

   — Есть и радостная новость в депеше Хотинского.

   — Что за новость?

   — Большая группа попутчиков Беньовского, поссорившись с ним, явилась в российское посольство и слёзно просит о помиловании и праве возвратиться на родину.

   — Ишь ты, помилования хотят! О чём раньше думали, голубчики?

   — К донесению резидента приложена челобитная беглецов. Любопытнейший документ. Беньовский представлен в нём вовсе не таким героем, каким он хвастливо представлял себя в парижских газетах.

   — Помню, ты докладывал.

   — В наших интересах предать сей документ гласности и тем самым показать всю суть бахвальских и клеветнических писаний сего мошенника.

   — Челобитная при тебе?

   — Так точно.

Панин протянул императрице листы бумаги, исписанные почерком Рюмина. Екатерина вооружилась лорнеткой и углубилась в чтение. Капризно нахмурилась, прочитав упоминание о Павле Петровиче. Напоминание о её сомнительных правах на престол. Разве она не отстранила от власти законного наследника, цесаревича Павла, после умерщвления мужа и не дала тем самым бойкому авантюристу повод выступать в роли защитника попранных прав Павла Петровича?

   — Что скажешь, матушка-государыня? — спросил Панин, когда Екатерина закончила чтение.

   — Предавать гласности сей документ не резон, — жёстко произнесла после некоторого раздумья императрица, — дабы не возникло неправильного истолкования моих взаимоотношений с сыном. Тебе-то, батюшка, не нужно объяснять, что взаимоотношения наши не просты, да и характерец Павла Петровича тоже трудноватый.

   — Всякий документ, матушка-государыня, можно отредактировать, вычеркнув из него неприемлемое, изменив нужные акценты.

   — А ты, граф, хитёр.

   — Не по вашей ли державной воле дипломатией занимаюсь? А всякая дипломатия требует хитрости. Можно поступить и таким образом. Пусть эти бродяги по прибытии в Россию напишут подробные воспоминания для печати, не касаясь высочайшей персоны цесаревича и сосредоточив внимание на непотребных поступках беглого каторжника Беньовского.

   — Согласна с тобой, Никита Иванович. Так и поступим. Отпиши Хотинскому в Париж. Пусть все беглецы, кои пришли с повинной, будут доставлены в Санкт-Петербург. Морем. За казённый счёт.

   — Слушаюсь, ваше величество. С беглецами поступим по закону?

   — Это уж не твоя забота, а генерал-прокурора. Проявим к беднягам милосердие. Богу, говорят, — Богово, кесарю — кесарево. Мятежным пугачёвцам — пуля и плаха. Раскаявшимся бродягам — наша милость. Пусть Европа видит, что мы можем быть и строги, и снисходительны.

   — Восхищаюсь вашей добротой и мудростью, матушка-государыня.

   — Опять льстишь, Никита Иванович, — строго сказала императрица. Графа Панина она недолюбливала за его либерализм и независимость суждений, однако терпела, так как ценила его цепкий, аналитический ум дипломата и трудолюбие. — А Хотинский молодец, — сказала Екатерина. — Похвали его.