Каторжный завод

Но даже жаркая радость близости не могла потушить угнездившуюся в сердце тревогу… Как навязчивое воспоминание о дурном сне, то и дело вставала в памяти грузная зловещая фигура Запрягаева, его пучеглазое в ярости, налитое кровью лицо… Больше всего тревожили вырвавшиеся у вахмистра слова о внимании Тирста. Нетрудно было догадаться, какого рода это внимание, если о нем известно Запрягаеву.

И в первый раз понял Иван до конца всю непрочность, шаткость своего с таким трудом сколоченного счастья…

Запрягаев только и ждет знака, чтобы наложить на него свою тяжелую волосатую лапу. У него, кроме верноподанной алчности цепного пса, особая, своя корысть… Настя, Настя… привел грозу на твою голову… Было бы не подбирать тебе в лесу простреленного варнака… Не видала бы, не знала… жила — горя не ведала…

И снова жадно и порывисто целовал и ласкал ее…

Она радовалась его ласкам и отвечала на них, но все постигающим чутьем любящей женщины чувствовала, что на душе у него тревога и смятение.

Он затих возле нее усталый и облегченный, спрятав горящее лицо на ее груди, и лежал неподвижно, только чуть–чуть самыми кончиками шершавых пальцев прикасался к мягкой гладкой коже полного крутого плеча…

Она поцеловала его влажный висок и сказала:

— Ты что от меня глаза прячешь, Ванюшка?

Он молчал, и она призналась:

— Истомил ты меня сегодня. Ванюшка… заласкал… — Еще теснее прижалась к нему и прошептала: —Хорошо мне с тобой!..

И тогда он отозвался глухо и скорбно:

— Короткое наше счастье, Настя!

То, что она смутно чувствовала и пыталась отогнать от себя, перешло в ощущение неясной, но близкой, неотвратимо надвигающейся беды.

— Что, что случилось, Ванюшка? Не томи ты меня, говори, родной!

— Зря я надежду на Тиретову жадность положил, — признался Иван. — Он меня с первого дня под прицелом держит. Нужен я ему сейчас, а найдет взамен мастера или, не дай бог, приключится беда на печи — тут же выдаст на расправу. Вот и выходит, я вроде мышонка… бегаю, попискиваю, а кошка-то вот, рядом, глаз не сводит, хвостом бьет… А тут еще этот боров на тебя распалился. Только Тирстова слова ждет… Рад живьем проглотить… Уходить надо, Настя! Не дадут они нам жизни…

— Вот и неспроста сон мой, — сказала Настя после долгого тяжелого молчания. — Пока кричал он в горнице, я все прислушивалась, потом тихо стало, думаю, пронесло беду, и не заметила, как уснула. И вижу, будто иду я к тебе в землянку, в узелке еду несу. Только не лесом иду, а полем. Широкое такое поле, голое, ни скирдов, ни суслонов — одна стерня торчит. Я босая по стерне иду, подошвам не колко, а голени царапает… А впереди далеко–далеко бугор, на нем сосна большая. И знаю я, надо мне на бугор этот выйти, там под сосной землянка, где ты лежишь. Иду я, иду, а бугор все далеко, ровно уходит от меня. Я ударилась бегом, бегу, тороплюсь, и вдруг из-за небоскату туча черная–черная, все пухнет, разрастается… День до того ясный, раскатистый такой, а тут враз потемнело. Заволокла туча все небо, и бугор, и сосну заслонила. Темень кругом, и в какую сторону идти, не знаю… Так в страхе и проснулась… Тут вскорости ты пришел. Хотела тебе сон рассказать… да не успела…

— Сон плохой, — сказал Иван, — а явь того плоше… Надо уходить, Настя!

— Я за тобой, Ванюшка, как нитка за иголкой. Только куда уходитъ-то? Есть ли такое место, где не достали бы тебя?..

Иван невесело засмеялся.

— Нищему пожар не страшен! Хуже, чем здесь, не будет. Здесь мы у Тирста в горсти. Выдаст — за побег запорют, а коли про Кузькина дознаются — пеньковый галстук оденут. В другом месте схватят — одна вина, а здесь — две.

— Ваня! — Настя робко тронула его за руку. — А за что ты его… Кузькина…

— Заслужил он, — сказал Иван сурово. — В побег собрались, а он выдал. Троих запороли, а ему срок скостили и отпустили на поселение. Догнал я его в тайге… ну и порешил… И сам стал Еремей Кузькин… А Тирсту это в со известно.

— И про Кузькина известно?

— По всему видать, догадывается.

— Как же он простил тебя?

— Простит такой зверь!.. Допрежь меня мастером на печи Роман Часовитин был… Тирст его ни за что в гроб вогнал. У меня мясо горело, а он зубы скалил. Он нас за людей не считает. Потому и нельзя на него надежу класть. Сколь я ему пользы ни дай, а заслуги не будет. Сегодня я это вовсе понял… Уходить надо!

— Куда уходить-то? Я еще тебе руки повязала…

Тебе оставаться нельзя. Пойдем вместе. На Алтай пойдем. Там тоже заводы. На свои руки найдем муки. Паспорт только добыть…

— Так же… добывать? — голос у Насти перехватило от волнения и ужаса.

Иван горько усмехнулся.

— И ты меня в злодеи поверстала… Кузькина я не за паспорт порешил, а за подлость его… На поляка, на усатого Осипа, надежу имею. Он хотя и ссыльной, а у него в Иркутске рука есть. Захочет помочь, достанет паспорт.

— А захочет ли?..

Иван будто не расслышал.

— Так что готовься в дорогу. Сухарей, соли, охотничьего припасу… Коли здесь туча застит, пойдем свету искать.

Глава двенадцатая НАБАТ

1