Катулл

– Не только. Посмотри вокруг: республика гибнет, и вместе с ее гибелью угасают мои надежды. Ты славный поэт, мой Валерий, – Кальв подошел и обнял веронца. – Но даже самая колкая эпиграмма не заменит обличительной речи оратора перед собранием народа. По моему мнению, сейчас не время для кутежей.

Кальв проводил Катулла до двери, вернулся и печально уставил глаза на раскаленную, полную красных углей жаровню. Кровавые отсветы упали на его трагически застывшее, худое лицо. Он сидел, будто в ужасном предвидении пожаров, смертей и потоков крови. Потом вздохнул, прилег на ложе, заказанное им по длине своего короткого тела, и взял трехлистовку Катулла. Читал с наслаждением, произнося отдельные строки вслух, улыбаясь и хмурясь.

Поэма веронца была полна его страстью, его неприемлемым для официальной морали пониманием любви, его мятежным неприятием окружающего мира.

– Стыдись! – сказал себе Кальв. – Ты упрекал Катулла. Ты ему снисходительно выговаривал. Не гражданину, не политику, – всего лишь поэту, далекому от борьбы. Но вот поэма – на первый взгляд она повествует о событиях эллинской мифологии, хотя только худоумный не поймет, что это относится к сегодняшней жизни Рима:

Ныне ж, когда вся земля преступным набухла бесчестьем
И справедливость людьми отвергнута ради корысти,
Братья руки свои обагряют братскою кровью,
И перестал уже сын скорбеть о родительской смерти…

Катулл возвратился домой сильно навеселе, а утром никак не мог проснуться. Разбудил его молодой актер Камерий, его давний приятель.

– Взгляни на свою опухшую физиономию, – со смехом сказал он Катуллу. – Позорно так напиваться, дорогой…

– Замолчи, мальчишка! – крикнул Катулл. – Что толку в твоем свежем и глупом лице? Тоже мне, невинный Эндимион[209]!..

– Если ты в дурном настроении, я гордо удалюсь.

– Погоди, дай мне очнуться А где же этот проныра? (Катулл позвал раба.) Ах, да, совсем забыл… Он ведь празднует Сатурналии – то есть пьянствует где-нибудь с девками из лупанара.

Постанывая и потирая живот, Катулл разыскал снадобье, отхлебнул из глиняной бутылочки и на несколько минут прилег.

– Тебе легче? – спросил Камерий. – Вставай, я буду прислуживать, а ты брейся, умывайся и снова обрети праздничный вид.

– Я заранее согласен тащиться на другой конец города, лишь бы не сидеть в одиночестве.

– Поэтам не угодишь: то они не переносят шума толпы, то, наоборот, желают быть в гуще народного веселья… О капризные создания!

Камерий рассказал о том, что сегодня выступает замечательная труппа мимов, приехавших из Капуи. Они покорили своим искусством многие италийские города и побывали в провинциях, но в Риме решились показаться впервые. Они побаивались эдила и префекта, потому что их комедия непристойна дальше некуда. Актрисы по ходу действия имитируют с партнерами любовные игры и, кроме того, в самом тексте комедии много неприличных песенок и рискованных политических намеков.

– Все стремятся попасть на их представление – и знатные, и простонародье, – заключил Камерий. – Мои друзья из актерской коллегии заранее достали тессеры[210] и займут нам удобные места. Римский префект приказал мимам выступать подальше от города, их прогнали даже с Марсова поля… Пришлось сколотить подмостки на склоне Пингия[211], так что идти нам неблизко, поторопись…

Перед театральным помостом стояли ряды грубых скамей, а между ними – изящные кресла, принесенные рабами для своих привередливых господ. Позади находилось помещение для актеров, похожее на овечий хлев, а по бокам высились дощатые изгороди, чтобы посторонние не мешали зрителям. При входе переминались городские стражники, присланные префектом, – на скамьи пропускали только по предъявлении тессеров с изображением маски Мома.

Выступление мимов и постройку деревянного театра оплатил сенатор Домиций Агенобарб, претендующий на консульское кресло.

Огромная толпа гудела вокруг. Нобили, матроны, всадники сидели в первых рядах. Лектики знати с группами носильщиков образовали поодаль целый лагерь. Тут же фыркали муллы, запряженные в неуклюжие колесницы, – немало зрителей приехало из Остии, Фиден и других близлежащих городков. Все, кто не имел тессеров, расположились выше по склону Пингийского холма, вскарабкались даже на деревья и на крыши построек. Среди тысяч римлян, пришедших поглазеть на представление, суетились продавцы вина, жареных каштанов, кровяной колбасы, сосисок с каперсами и прочих излюбленных лакомств.

Пронизывающий ветерок поддувал с севера, солнце робко проглядывало в разрывах туч. Римляне подстилали циновки и закутывались плотнее в шерстяные пенулы. Некоторым щепетильным матронам и политикам холодная погода послужила предлогом для того, чтобы скрыть свои лица под капюшонами и головными повязками. Впрочем, большинство представителей высшего сословия не стеснялось мнением окружающих и не боялось осуждения поборников благочинной морали.