Катулл

Квинт Цицерон решил отвлечь его от мрачных мыслей.

– Я получил из Рима несколько книг, изданных недавно Клараном, – сказал трибун Квинт Цицерон, родной брат великого оратора Марка Туллия.

Цицерон щелкнул пальцами, и раб торопливо поднес ему ларчик, в котором лежали папирусные свитки. Соратники Цезаря придвинулись ближе.

– Какая книжка-то? – спросил Мамурра; он считал себя не меньшим знатоком литературы, чем сам император.

Квинт Цицерон сначала хотел поберечь римские новости до вечернего пира, но сейчас счел своевременным прочитать что-нибудь. Может быть, его желание прогнать дурное настроение императора оценят по достоинству?

– Да будет тебе известно, Гай Юлий, что твой отпущенник, грек Сисенна, прославился! – весело заявил трибун. – Он перевел озорные истории Аристида Милетского про обманутых мужей, распутных жен и удачливых любовников. Этой книгой, как мне пишут друзья, упивается весь Рим.

Цицерон развернул свиток и начал читать скабрезную историю о жене одного незадачливого ремесленника, которая привела в дом дружка, представив его как покупателя огромного бронзового котла. Пока ремесленник, забравшись в котел, отчищал и скоблил стенки и дно, его жена, наклонившись над ним, предоставила любовнику обрабатывать ее сзади сколько душе угодно, при этом показывала мужу места, требующие особенно тщательной чистки.

Стиль греческого рассказа был передан блестяще, а непристойные подробности по-латински звучали еще солонее. Легаты и трибуны хохотали. Юные контуберналы кусали губы, сдерживая смех из приличия и уважения к императору. Улыбнулся и Цезарь, его усталые глаза приобрели лукавое выражение. Его забавляло не столько чтение, сколько безудержное веселье этих хмурых рубак.

И тогда из группы знатных римских бездельников, тех, что и здесь, в глухой опасной Галлии, не имеют никаких определенных обязанностей (тем не менее постоянно толкутся в свите императора и претендуют на часть военной добычи), – из числа этих болтливых щеголей выступил некто Папирий Гигин. Это был образованный юноша из патрицианского рода, потомственный оптимат, по различным соображениям (скорее всего финансовым) рискнувший изменить политические позиции и перейти на сторону Цезаря. Однако в глубине его мозга жил, шевелился, тыкался остреньким мерзким рыльцем беспокойный червь тайной ненависти. Когда победное торжество Цезаря становилось невыносимым (а такое случалось довольно часто: даже неудачи императора в конце концов венчались славой и оборачивались обстоятельствами, которые придают подвигам полководца еще больший эффект) – о, тогда Папирий Гигин тяжело заболевал. Крадучись, уходил он в свою палатку, заворачивался с головой в плащ, чтобы не слышать рева ликующей солдатни, и, мучительно скрипя зубами, глухо выстанывал проклятия. Ненависть к Цезарю была безысходной страстью, омрачающей его жизнь. Он надеялся чем-нибудь навредить счастливцу, но его возможности оказывались ничтожными, а ненависть его оставалась неутоленной.

И вот теперь Гигин увидел, что пришло время долгожданной мести. Он посмеялся вместе со всеми над рассказами Аристида Милетского, похвалил переводчика и сделал очень кстати несколько глубокомысленных и вместе с тем забавных замечаний. Когда шутки иссякли, Гигин произнес с простодушной улыбкой, будто желая снова возбудить угасающее веселье:

– И я получил вчера новую книжонку… Стихи… Сборник Валерия Катона…

– Какого? – не понял Квинт Аттий.

– Известного грамматика, предводителя «неотериков», как назвал этих сочинителей безделок мой красноречивый брат, – вмешался Квинт Цицерон.

– Сборник Катона? Стихи? Читайте же скорее! – нетерпеливо закричали все, словно находились не в центре варварской Галлии, а у колоннады Эмилия или в роскошном таблине какого-нибудь знатного покровителя поэзии.

Гигин передал сборник в протянутые руки (не различив в чьи именно) и скромно отступил за широкие спины легатов и трибунов. Потом он попятился к выходу и незаметно исчез.

– Кто из вас хорошо декламирует? Начни ты, Аттий, – предложил Цезарь начальнику конницы.

– Нет, Гай Юлий, куда мне! Моя глотка загрубела от команд, холодного ветра и…

– Крепкого вина, – усмехнулся Цезарь.

– Клянусь Вакхом, я его верный почитатель! Не отрицаю! Пусть уж за стихи возьмется умник Сульпиций или Брут…

Молодой легат Децим Брут начал читать густым и приятным голосом, едва удерживаясь от смеха: в сборнике оказались эпиграммы, сатиры, шутки, веселые пасквили. Поэты разных толков пускали друг в друга стихотворные стрелы, заостренные подчас язвительной насмешкой. Суровые полководцы с удовольствием прислушивались к звону литературных сражений.

Но Брут вдруг сдвинул красивые брови, стал заикаться и сердито пыхтеть, точно ему мешало читать все возрастающее раздражение. Литературная полемика сменилась политическими сатирами, в них доставалось, главным образом, цезарианцам и помпеянцам.