Катулл

– Напиши в Рим, чтобы его убили! – крикнул Мамурра. Он тяжело дышал и, как обезумевший пьяница, водил по сторонам налитыми кровью глазами.

– Я не могу помешать свободному гражданину республики высказывать или писать то, что он хочет, – возразил Цезарь. – Даже если его цель – несправедливое поношение честного и заслуженного человека.

– А закон о клевете? – не унимался Мамурра.

– Нет закона, запрещающего сочинять стихи…

Головная боль вдруг исчезла. Цезарь ощутил невероятную легкость и свежесть во всем теле – это был дурной признак. Подхватив сползший с плеча плащ, он быстро пошел из комнаты и упавшим голосом позвал Сосфена. Следом за ним двинулась в тревоге свита. Остались Мамурра, Брут и Сульпиций.

Через узкое окно проникал слабый свет. Серая мгла поглотила тусклое солнце. По крыше уныло стучал дождь.

Сульпиций поднял растоптанный свиток и сунул его в жаровню. Папирус запылал, потрескивая и курясь душистым дымком. Трое стояли, наклонившись над жаровней, на их нахмуренных лицах играли багровые отсветы.

– Цезарь опасается, как бы гибель известного поэта не связали с его именем, – сказал Сульпиций.

– Но с меня хватит, я не намерен больше прощать, – прохрипел Мамурра и пнул жаровню ногой.

– Ядовитого скорпиона нужно беспощадно раздавить сапогом, – поддержал его Брут.

– Я отправлю гонца в Рим. Не к Помпею, конечно, а… к моим друзьям. Они найдут способ убрать Катулла. Но пусть они говорят, что приказал им Помпей.

– Правильно, – кивнул головой Брут, – ловко придумано.

Волкаций Тулл вошел и растерянно поглядел на них.

– У Цезаря опять падучая, – проговорил он взволнованно. – Сосфен успел дать ему целебный отвар, и припадок как будто не силен…

VI

«Гений покинул Катулла. Вы посмотрите, о чем он пишет! Где изысканность, блеск, ученость его прежних стихов? Где его несравненная поэтическая сила? Осталось только пошлое шутовство и грубая рыночная брань», – это говорили друзья.

Катулл не знал теперь, кого называть другом. Пожалуй, всех людей, с которыми ему приходилось общаться, он в душе считал своими врагами. И нельзя сказать, чтобы он был не прав. Врагов у него действительно становилось все больше. Его ненавидели те, кого он ославил в своих эпиграммах, и те, кого он еще не задевал, но, как они не без основания полагали, в любое время мог всенародно опозорить.

А те немногие, которых он продолжал любить преданно и нежно, погибали на его глазах, оставаясь пока живыми телесно, теряли свою душевную сущность, нравственно превращались в беспомощных уродцев.

Валерий Катон встречал его, стоя у своих книг, с распростертыми в стороны руками и поникшей выбритой головой. Он походил на распятого. Он будто хотел прикрыть своим тощим телом это редкое собрание великолепных творений поэтов, философов, риторов и историков. Он видел в воображении падение республики и неминуемую кровавую диктатуру. Катуллу трудно было с ним разговаривать о чем-либо: Катон твердил одно и то же, как невменяемый.

Изможденный, с горящими фанатичной мыслью, неподвижными глазами, Кальв цедил сквозь зубы непререкаемые для него постулаты стоиков. В противоположность Катону он приходил в себя лишь при обсуждении политических новостей. Он содрогался от ненависти к Помпею в Цезарю. Катулл со слезами обнимал его, надеясь вернуть себе прежнего Кальва, но тщетно: маленький оратор не слушал его отчаянных убеждений.

Корнифиций был постоянно занят; он находил смысл и отраду в бестолковых и бессильных заговорах. Втянул он в свою тайную деятельность и Катона. Председатель «александрийцев», утратив прежнюю выдержку, метался и искал поддержки у людей, которые когда-то не могли бы заслужить его уважение. Впрочем, Катон, поощряемый Корнифицием, последнее время не останавливался перед соображениями осторожности и безрассудно издал свой знаменитый антицезарианский сборник, набив его политическими инвективами. Там же он поместил и прогремевшие эпиграммы Катулла.

А Цинна, окончив «Смирну», поначалу чувствовал себя победителем. Его расхваливали друзья-неотерики, но ругали поэты всех других направлений. Постепенно голоса друзей умолкли, и громкий хор хулителей «Смирны» стал действовать угнетающе даже на его жизнерадостную и самоуверенную натуру. Цинна затосковал. Он неожиданно убедил себя в том, что впустую трудился девять лет, тщательно отделывая каждую строчку своей поэмы. Белокурый крепыш из Бриксии не выдержал испытания. Злобная молва погубила его. Он привычно обратился к вину, заливая разъедающую душу жажду поэтической славы.

Оставался Корнелий Непот.

Он продолжал трудиться над трехтомным историческим повествованием. В характере историка сохранились неизменная доброжелательность и спокойствие уверенного в своей силе творца. Непот, пожалуй, был единственным человеком, которого Катулл мог бы послушаться, не считая старика Тита.

В этом году зима пришла холодная и ветреная. Над Римом скапливались мрачные тучи. Взъерошиваясь на ветру, как изодранные лохмотья, они разбрасывали ледяные струи дождя.