Катулл

От Форума по Священной улице шел человек в разорванной плебейской тоге, накинутой поверх роскошной латиклавы[165] сенатора. Его высокая фигура выглядела растерянной и нескладной, болезненное, бледное лицо выражало отчаянье, глаза блуждали. Он размахивал руками, сокрушенно качал головой и не замечал луж, отчего полы его одежды и башмаки были забрызганы грязью. Позади, следуя за ним, переглядывалось несколько молодых мужчин. Они настороженно наблюдали за странным сенатором.

Время от времени он останавливался и обращался к случайным прохожим:

– Граждане! Римляне! Знаете ли вы, что сегодня в комициях утверждают изгнание Цицерона, всю свою жизнь отдавшего на благо республики и римского народа? Разве не вы милостиво позволили ему выдвинуться на государственном поприще и не вы с благодарностью называли его «отцом отечества»? Теперь за бдительность и неподкупность его преследуют, как бродячего пса. Ступайте же на Форум и спасите вашего Цицерона от происков гнусного преступника Клодия. Вы ведь узнаете меня, не правда ли, хотя от горя я преждевременно постарел? К кому мне обратиться, как не к вам, сограждане? Во имя Юпитера, вознесите вопль возмущенной справедливости, прошу вас, умоляю и заклинаю!

Голос говорившего прерывался, краем тоги он вытирал слезящиеся глаза. Те, к кому он обращался, воспринимали его мольбы различно. Одни бормотали слова сочувствия и побыстрее уходили, другие равнодушно пожимали плечами. Но большинство смотрело на прославленного оратора с презрением и злорадством.

Наконец один из сопровождавших подошел ближе и сказал:

– Опомнись, Марк Туллий! На кого ты тратишь свое красноречие? К кому обращаешься за содействием? Подлый сброд только доволен, видя унижение великого мужа.

– Кто же укроет меня от напастей? – причитал Цицерон. – Может быть, меня ждет не только изгнание, но и безжалостные мечи убийц?

– Успокойся, мы проводим тебя и поставим охрану к дверям твоего дома.

– О, благородный Элий! Много ли в Риме людей, подобных тебе честностью и отвагой?

Цицерон накинул тогу на голову, закрыл лицо и уныло побрел дальше.

Облицованный мрамором особняк встретил хозяина пустотой: по договоренности, его жена Теренция временно переехала к сестре. В доме осталось несколько рабов и старый отпущенник – секретарь.

Цицерон вошел и расслабленно опустился в кресло. Секретарь склонился над его плечом (он уже знал о злополучных решениях Форума):

– Господин, я велел сложить книги и документы, – сказал он робко, словно чувствуя себя виноватым.

– Хорошо, Эмпидокл, пусть завернут в пергамент, смазанный кедровым маслом, тогда им не повредит даже морское путешествие. Ты сосчитал наличные деньги?

– Да, господин, все учтено. Двести тысяч сестерциев взяла с собой госпожа. Осталось золото в этой сумке и столько же еще находится в банкирской конторе Исидора на Аргилете.

– Вот доверенность, сходи и получи. Да скажи, чтобы начали укладывать статуи и картины.

Старик вздохнул; потоптался, медлил уходить.

– Как же такое могло произойти? – шептал он.

Цицерон не ответил. Он сидел с опущенной головой и разглядывал блеклые солнечные квадраты, едва заметно ползущие по полу к колоннам.

– Прикажешь запрягать мулов в повозки? – спросил секретарь, моргая выцветшими глазами.

– Нет, подожди. По воле богов все еще может измениться.

Ведь меняется же расположение звезд, и Фортуна поворачивает свой лик к вчерашнему неудачнику. А пока ему ничего не остается, кроме горьких раздумий. Или все-таки попытаться узнать предначертания судьбы с помощью мантики? Но он не верит в гадания, хотя как истинный римлянин никогда в этом не признается. Он не верит жрецам и магам. Гадатели – этруски и египтяне – ловкие фокусники, римские понтифики и авгуры – лицемерные политики и стяжатели. Религия поддерживает порядок в государстве, обряды нужны для простонародья, чтобы занять его примитивное воображение.

Вера в знамения отнимает у людей самостоятельность: зачем эта пустая болтовня ученику стоика Антиоха и великого философа Молона Родосского? Он верит только в силу ясного и могучего разума, единственно ценного дара богов, и в силу волшебного человеческого слова. Но судьба жестоко наказала его. Еще недавно он говорил ученикам, убежденный в правоте своего благородного искусства: «Ни те, кто ведут войны, ни те, кто угнетены самовластным владычеством, неспособны устремиться душой к искреннему и живому слову. Свободное красноречие – всегда спутник мира, товарищ покоя и вскормленник благоустроенного государства». В самом начале общественной деятельности, в первых же выступлениях, он употребил свой ораторский дар для борьбы с политическими авантюристами, с мздоимцами и грабителями.

Однако очень скоро жажда славы и стремление возвысить свое положение заставили его отбросить честные намерения молодости, он забыл наставления своих учителей – кротких, рассудительных греков.