Катулл

Эмпидокл гордился доверием господина, он бережно хранил в памяти их редкие деловые беседы. Цицерон был покладист в обращении и выслушивал иногда почтительные советы слуги. В такой день Эмпидокл чувствовал себя вознесенным в Элизиум[166]. И вот – все рушится и неизвестно: вернется ли когда-нибудь в прежнее состояние?

Эмпидокл кашлянул и предложил подкрепиться фруктами и вином. Цицерон отказался, раздраженно топнув.

Где его воля и руководство невозмутимого разума? Где добродетели философии: мудрость, справедливость, умеренность и мужество? Он должен честно себе признаться: сейчас они превратились в пустые слова, которые шепчет бледными губами отчаявшийся, опозоренный неудачник.

Как он заблуждался всю жизнь, уверяя людей, что государственный ум и твердая законность преобладают в республике!

Тога и меч, сенат и комиции – вот элементы управления республикой, которые должны находиться в строгом соответствии и равновесии. И первые всегда должны возвышаться над вторыми: слово и закон – над властью полководцев, традиционность сената – над колеблющимся мнением народного собрания. Но что теперь стоят его речи перед Помпеем и Цезарем с их легионами, перед Крассом с его фантастическим богатством и Клодием с буйными шайками головорезов.

Беззаконие и смуты, реки крови, расторжение священных уз религии и семьи – вот что грядет вслед за его изгнанием. Страшная, непроглядная ночь опустилась на Рим.

Снова вошел старик и принес зажженный светильник. Цицерон невольно обрадовался, такой жуткой казалась тьма, заполнившая опустелый дом. Он приказал подать ему письменный прибор.

Может быть, написать несколько строк детям?

Сын еще не скоро оденет тогу взрослого. Милая дочь Туллия любезна ему своей спокойной и чистой преданностью, но она замужем и последнее время отдалилась от отца, занятая семейными заботами. Пожалуй, никому не нужны слезливые излияния повергнутого в позорную грязь, стареющего отца. Его ближайший друг Помпоний Аттик поторопился скрыться в свою загородную виллу.

Все ученики покинули его, никто не пришел ободрить и защитить, даже прямой и смелый Марк Целий Руф. Впрочем, двери его дома охраняют молодые клиенты, благоговеющие перед гением и славой бывшего «отца отечества». Но смогут ли они уберечь его от кинжала наемного убийцы и от разъяренной черни?

Тишина беззвучно шептала. В ней было ощущение надвигающейся опасности. Цицерону стало казаться, что кто-то крадется по темным переходам и прячется за шкафами и занавесями.

Постепенно усиливаясь, его бил выматывающий озноб, тело покрылось омерзительным липким потом, отчаянно стучало сердце.

– Боги, спасите меня! – прохрипел Цицерон, ужас медлительной ледяной рукой сдавил ему горло.

Словно подброшенный невидимой пружиной, он вскочил и отдернул тяжелую ткань, закрывавшую вход в таблин. Там стояли они, казненные по его приказу катилинарцы, с закаченными глазами, прикушенными черными языками, и веревками, свисавшими с перетянутых шей…

Цицерон хотел закричать, но только глухо простонал и повалился на пол. Вот оно – мщение! Вот оно проклятие трехликой Гекаты! Он тут же торопливо поднялся, вперил во тьму остекленевший от ужаса взгляд…

Тьма была пустой и недвижной. Призраки исчезли, но проклятый занавес все еще шевелился, вздрагивал.

Цицерон вытер холодный пот и затравленно обернулся. А… вот теперь они сзади подкрадываются, ближе и ближе, пряча под плащом руку…

Кто вас послал? Цезарь или Клодий? Или, может быть, мертвый Каталина?

Воспаленный мозг Цицерона боролся с видениями.

Нет, нет, сжалься! Я не в силах перенести это безнадежное и бесконечное ожидание!

Цицерон безвольно побрел к тайнику, в котором был спрятан пузырек с египетским ядом. Он протянул руку… и увидел перед собой длинную фигуру, преградившую ему путь. Цицерон вгляделся и вдруг почувствовал прилив облегчения и радости: призрак его старого учителя, философа и оратора Молона Родосского смотрел на него с ободряющим выражением. Вспомнились его слова: «Стоик не спешит убежать из жизни, а покидает ее спокойно и с достоинством. Не приближай свой конец, ибо это малодушие, терпеливо выноси тяготы и страдания, хотя и старайся их избежать. Смерть – ничто, не следует ее бояться, жизнь мгновение, пользуйся ею, но не жалей о ней, ибо жизнь человеческая – случайность». Цицерон провел ладонью по мокрому лбу и снова сел в кресло. Понемногу он успокоился и, обессиленный видениями, задремал.

И тогда послышались шаги, приближающиеся через анфиладу комнат. Ну, это не призрак… Он идет решительно, не прячась и не скрывая своего нетерпения. Так ведет себя лишь тот, кто облечен доверием народного собрания, тот, кого послал весь Populus Romanus[167]. Он суров и полон достоинства. Он идет сюда, чтобы истребить неугодного квиритам жалкого старика, четыре года тому назад посмевшего преступить закон. Он уже близко, и в руке его блестит меч. Все кончено, сейчас это произойдет.

Цицерон покорно склонил голову, в последний раз глубоко вздохнул и… узнал честного юношу Элия.