Катулл

– Марк Туллий, – сказал Элий взволнованно, – тебе следует немедленно уйти из дома и, пожалуй, покинуть город. Сейчас прибежали мои отпущенники и объявили, что Клодий собирал народ в цирке фламиния, там он добился окончательного утверждения закона о твоем изгнании. Оба консула и Цезарь одобрили решение народа. Клодий искусно накалил толпу своими речами. Чернь пришла в ярость, раздались призывы к отмщению погибших сподвижников Каталины. Несколько минут назад твои друзья разогнали шайку каких-то подозрительных образин. Но если здесь окажутся тысячные толпы, даже ценою жизни мы не сможем защитить тебя.

– Спасибо, отважный Элий, я последую твоему совету, – кивнул Цицерон. – Если римляне хотят отдать государство во власть преступников, я вынужден покинуть их. Если не окажется среди римлян такого республиканца, как я, спасшего отечество от гражданской войны и тирании, то и они не долго останутся свободными. Такова моя судьба: я не могу ни победить без республики, ни быть побежденным без нее.

Цицерон прошелся по таблину с удрученным, но гордым видом.

– Эмпидокл, – сказал он секретарю, – заканчивай погрузку и поезжай к Капенским воротам. Я только напишу письмо брату. Элий с друзьями меня проводят.

Когда Элий и Эмпидокл ушли, Цицерон схватился за голову и, раскачиваясь, громко застонал. Лицо его исказилось, он заметался, нелепо натыкаясь на стены и волоча ослабевшие ноги. Потом сел и стал писать письмо брату Квинту, опытному политику и финансисту, на время предусмотрительно исчезнувшему из Рима.

– Брат мой, брат мой, брат мой! Никакая мудрость, никакое безупречное учение не дают мне достаточно сил, чтобы выдержать такое…

Внезапно он перестал писать, уронил табличку на пол и, не поднимая ее, бросился к выходу, пораженный леденящим приступом страха. Ему послышался грозный, нарастающий рев, с которым приближаются толпы разгневанного народа.

XII

Подходила к концу зима в год консульского правления Кальпурния Пизона и Авла Габиния.

Новые претенденты на магистратские должности наперебой ублажали избирателей. Обжорство и пьянство тысяч людей завершались страшными драками со множеством изувеченных и убитых.

Переполненные цирки дрожали от воплей, рукоплесканий, грохота колесниц. Казалось, еще немного – Рим задохнется, погибнет от собственного буйства и расточительства. Но обозы с продовольствием и товарами вновь и вновь стекались к Вечному городу. Отвернувшись от толпы праздных гуляк, расходились по мастерским хмурые ремесленники, и под бдительной плетью надсмотрщика принимались за тяжкий и безрадостный труд рабы.

Клодий собрал римский плебс в цирке Фламиния, чтобы утвердить закон об изгнании Цицерона как виновника казни катилинарцев. Возбужденная толпа бросилась к дому бывшего «отца отечества», смела стражников и подожгла особняк.

Цицерон успел заранее покинуть город и увезти наиболее ценное имущество.

– Ваш враг с позором бежал! Свершилась справедливая месть, о римляне, – торжественно произнес Клодий, глядя, как рушатся подрубленные мраморные колонны и пылают стропила. – Сейчас мы пойдем на Капитолий и установим доски с записью закона, принятого вами. А здесь, вместо логова предателя и убийцы, будет выстроен храм Свободы!

Добившись изгнания Цицерона, Клодий поставил на голосование комиций новое предложение: о назначении сенатора Марка Порция Катона полномочным послом на Кипре. Комиции проголосовали положительно, и сенатор с мрачной покорностью отправился пререкаться с изворотливыми кипрскими династами. Только теперь столицу оставил Цезарь. Во главе четырех отборных легионов он двинулся к границам «косматой Галлии», сопровождаемый бодрыми напутствиями друзей и проклятьями оптиматов.

Рим продолжал волноваться; в таблине поэта Валерия Катона тоже бушевали политические страсти. Хозяин старался успокоить своих пылких друзей. Правда, они ограничивались возмущенными пересудами, опасных и опрометчивых поступков в отношении правительства никто из них не совершал. Только Гай Меммий пытался начать судебное дело против Цезаря, но не нашел поддержки в сенате.

Меммий находился в состоянии бессильного бешенства. Он приходил с остановившимся, как у маньяка, взглядом и, никого не слушая, начинал сквозь зубы пространно объяснять ясную для всех сущность противозаконности и беспримерной наглости триумвиров. Он поносил нерешительность и слабость сената, сопровождая свои доводы такими изощренными ругательствами, что Валерий Катон пожимал плечами и сокрушенно качал бритой головой.

В виртуозности ругательного лексикона от Меммия не отставал Фурий Бибакул. Альфен Вар и Тицид тоже много говорили, осуждая Цезаря, но в их словах чудилась странная уклончивость, будто они боялись откровенно высказаться до конца. Как всегда стройно, обоснованно и решительно выступал Кальв. Он расхаживал с воинственным видом, бросая короткие, язвительные фразы и подчеркивая их резким движением маленькой руки. Черные глаза Кальва светлели от злобного вдохновения. Восхищенный Фурий старался записать хотя бы часть его обличительных, но, увы, необнародованных речей.