Каумов (СИ)

Наверное, никогда не видел он себя так отчетливо. И так страшно становилось от полной ясности того, что это - "я" и что это "я" - навсегда. Никогда не испытывал Каумов такого четкого, определенного осознания, и долго не мог он оторвать от прозрачного стекла свой взор, совсем забыв о нескончаемом мельтешении домов, машин, людей, деревьев. Его тусклые, серо-голубые глаза высовывались из-под грузных век и грациозных, порхающих, каких-то буквально женских ресниц. Брови его были по-детски умилительно вздернуты, а губы отчего-то надулись в двух толстеньких, оскорбленных, розовых гусеничек. Скулы резко выдавались из-под тоненькой, аккуратно натянутой кожи, напоминая какие-то обглоданные, иссохшие кости, скрытые посреди арийского черепа. В целом, лицо Александра было чистое, чуть красное после мороза, и шелковое, как атлас: без бороды, усов и прочей мало-мальской растительности. Прическа его была самая обыкновенная: темные, щекочущие ушные хрящи, прямые, взъерошенные волосы, которые Александр никогда не расчесывал, погружаясь для самого себя, для неуловимого самоудовлетворения в образ полухмельного, равнодушного и веселого приятеля.

"Да кто же я такой? Что есть мое, только мое в этом дурацком мире?", - нечленораздельно, неуправляемым вихрем носилось в его голове - и все риторически, и все без ответа. Сознание Александра аномально полое, ничего там как следует не рассмотреть: на фоне черной, первозданной пустоты все витают хаотичные частицы, наделенные какой-то бессмысленной, уродливой информацией. И нельзя было поймать хоть одну эту проклятую частичку: она вмиг растворялась, опускаясь в эту черную, невидимую глубину. Каумов не владел ни острым умом, ни феноменальной памятью: он с рождения был безвольный, как будто лишенный души, толстосум, который от безделья беспорядочно пожирал знания, обвивался, как плющом, чужим бисером, но ему все было мало, и натура такая: никогда ему не будет достаточно. Что самое удивительное, Александр даже не страдал по поводу относительности всего и вся в этом мире, как иные мудрецы, не прошедшие катарсис, у него не рождалось сомнений насчет той или иной догмы, того или иного утверждения: все вертелось, кружилось, лишаясь своей сути, и Сашка, как обреченный странник, скитался меж искушающих плодов мировоззрений и миропониманий, которые оставалось, казалось, только выбрать, сорвать, и жизнь, наконец, потечет в свете хоть какого-нибудь небесного светила. Благодетели мира сего даровали ему выбор, но не научили выбирать, и вот он апатично влачится, давимый со всех сторон чужими целями, грезами и мечтами. Изо дня в день он рыщет по книгам, по статейкам, по сайтам, перескакивая с лоскутков Ницше на цитаты из Библии, с интерактивной геометрии Лобачевского на манящую теорию фармацевтического заговора, хотя, кажется, лучше б вместо этой бесполезной мути встречался преспокойненько с друзьями, учился в школе, как все, помогал бы родным, искал семьи и счастья, обретая вновь ту самую прекрасную и добрую, почти крестьянскую простоту. Ах, забавно, отнял ведь кто-то избранный эту блаженную простоту, посчитав человека великим, огромным, и тони ты теперь пьяный в потоках, которые здесь в мире отовсюду, из каждой щели бьют, и все равно, насколько это несообразно для твоего теплого, бытового ума. Где-то обязан оставаться осадок, и неужели никто не боится тех причудливо-ужасных форм, в которые он может незаметно превратиться? Пусть Сашка не сталкивался до сих пор в силу возраста с реалиями, будучи в меру, по-обывательски изнеженным, за это разве должно ему весь земной срок томиться? Он мыслит невыразимыми абстракциями, он, может, и есть медиум, пророк, посланник Бога, да все ж человек: и ни выразить, ни осознать ему настроение космоса, вселенной. Спросите у кого-нибудь из его приятелей, как бы эдак емко описать Каумова, и они вам твердо, без запинки ответят: "Ни рыба ни мясо". Он никого никогда особенно не привлекал: к нему ничто не может тянуть, нет у него твердого, непоколебимого "своего", которым, как сетями, можно было б обольщать и привлекать, он - пустышка, незаметно появляющийся раз у кого-нибудь в жизни, совсем ненадолго, где-то на далеком горизонте, и вскоре бесследно оттуда пропадающий. Каумов от собственной же слабости покорно терпел такое положение, от каждой мельчайшей дисгармонии вмиг раздражаясь, а потому проводя практически каждый день в желчной тревоге и ядовитом беспокойстве. Все эти нервозные, а иногда и психопатические флюиды нельзя было облачить в конкретную форму, применить их куда-либо, а значит приходилось сидеть, ждать, скучать, глядеть, терпеть, и все безучастно...