Кавалер Золотой звезды

— Из Усть-Невинской приехал Еременко, — сказал он. — Вы его, кажется, вызывали?

— Давно приехал? Давай его сюда. — Кондратьев устало посмотрел на Хохлакова: — Федор, придется тебе еще подождать.

Вялой и неверной походкой вошел Еременко — парторг и временный председатель колхоза имени Ворошилова. Расслабленно, как больной, он приблизился к столу и, точно боясь свалиться, сжал сильными руками спинку стула.

— Садись, Еременко, — сухо пригласил Кондратьев. — Что такой болезненный?

— Прибыл по вашему вызову, — тихо проговорил Еременко, присаживаясь.

— Это я знаю. А без вызова и нос боишься показать?

— Все я признаю, — с волнением заговорил Еременко, — но у нас там такое, вы же знаете. Я все признаю, но глубокая ревизия. Приходится мне за чужие грехи расхлебываться. Артамашов кружил направо и налево, авторитет себе наживал, а я теперь отвечай.

— Твоих там грехов тоже немало.

— Клянусь вам, товарищ Кондратьев, я ничего лишнего из кладовой не брал. — Еременко поднялся, взглянув на Хохлакова, и снова сел. — Это Артамашов — и по запискам и так, по-всякому.

— Дело, дорогой мой, не только в кладовой, — дружеским тоном заговорил Кондратьев. — Садись поближе и послушай, что я тебе скажу. Так вот. Клятва твоя ни к чему. Ты — партийный руководитель, и с тебя мы спросим за все, что делалось в колхозе. А ты как думал? Ты все сваливаешь на Артамашова и клянешься, что ни в чем не виноват. А вина твоя в том, что ты, как коммунист, не видел, что делалось вокруг тебя.

— Это я все признаю, — заговорил Еременко, не подымая головы, но чувствуя на себе взгляд Кондратьева. — Все я признаю, но как же можно было парторгу за всем уследить? Тут и политмассовая работа, и беседы по бригадам, и собрания. А сколько у нас хозяйственных отраслей! И чтобы во всем разобраться, надо сразу быть и агрономом, и зоотехником, и бухгалтером, и знать там разный учет по кладовой, по фермам. Куда ни сунься — и все надо знать.

— Вот именно — все надо знать. Ты в армии служил?

— Немного. Еще до войны.

— А знаешь ли ты, что такое в Советской Армии общевойсковой командир?

Еременко, не понимая, почему его об этом спрашивают, молчал.

— Так я тебе скажу, — продолжал Кондратьев. — Это такой командир, который отлично знает все рода войск — их оружие, тактику, взаимодействие в бою. Вот таким и должен быть партийный руководитель в колхозе. Ты даешь политическое направление людям всех отраслей колхозного производства, ты их учишь, как надо жить и работать. А если это так, то уж само собой понятно, что ты обязан, подобно общевойсковому командиру, знать все рода оружия и одинаково разбираться и в политическом воспитании людей, и в агротехнике, и в животноводстве, и в учете труда. А как же иначе? Иначе нельзя.

— Да, я это признаю.

— Мало признавать. — Кондратьев раскрыл записную книжку. — Когда будут готовы акты ревизионной комиссии?

— К тому понедельнику, раньше никак нельзя.

— Обсудите их на открытом партийном собрании. Доклад сделаешь сам. — Кондратьев с минуту что-то записывал. — Как ты думаешь, кого можно рекомендовать председателем колхоза?

— Подошел бы Атаманов.

— А коневодство? Что, если остановиться на Никите Мальцеве? — Кондратьев сощурил глаза, как бы к чему-то прислушиваясь. — Как по-твоему?

— Молодой еще.

— А дельный?

— Это у него есть. Малый башковитый.

— Вот его и будем рекомендовать общему собранию. А то, что он еще молодой, бояться нечего. Люди быстро подрастают. Правильно я говорю, Федор Лукич? — Хохлаков неохотно кивнул, а Кондратьев поднялся и сказал: — Оставайся на бюро. Послушаешь отчет о строительстве канала. Когда вернешься домой, поговори с колхозниками о Мальцеве и готовьте собрание. От нас там будет Тутаринов.

— А как же со мной? — с грустью спросил Еременко.

— Пока будешь работать. Да не забудь, пришли ко мне Мальцева.

Еременко встал и такой же вялой, неверной походкой направился к двери. Кондратьев заметил в его глазах грустную тоску, подошел к окну, протер платком стекло и стал смотреть. У коновязи, в двадцати шагах от дома, дремала гнедая лошадь под седлом. Еременко отвязал повод, повернувшись лицом к окну, и Кондратьев снова увидел его печальные глаза.

«Нет, не годится, надо заменить», — подумал он и еще долго смотрел в окно, пока Еременко не увел на поводу коня.

А день стоял теплый, моросил мелкий дождь, на веточках акации тускло белели капельки. Станица была пуста, люди редко проходили по улице. Тишина плыла над мокрыми крышами, и площадь с молодыми голыми деревьями казалась просторной и неуютной. От райкома через площадь шли, о чем-то разговаривая, Родионов и Семен — один в бурке, снизу забрызганной, другой в поношенной шинели, оба низкорослые, коренастые.

— И что за народ эти фронтовики! — подойдя к окну, сказал Хохлаков. — Все мне в них нравится, всем они молодцы ребята, а вот одну особенность я никак не могу разгадать.

— Что ж это за особенность, если не секрет? — спросил Кондратьев, садясь за стол.