Кавалер Золотой звезды

— Излишнее самомнение и чрезмерное хвастовство. — Хохлаков сел против Кондратьева и положил на край стола свою суковатую палку. — Поговори с ними о чем угодно, и они в один голос: «Мы все сможем. Нам все нипочем! К чему это высокомерие, я никак не могу уразуметь.

— Ты имеешь в виду Родионова и Гончаренко?

— Да. Но и не только их.

— По-моему, тут и понимать нечего, — сказал Кондратьев. — Они гордятся и собой, и своим делом, и, я бы сказал, своей настойчивостью. С возвращением фронтовиков новая струя влилась в наш народ, и этому только надо радоваться, а не гадать.

— По-твоему, выходит так, — перебил Хохлаков, — во время войны мы жили здесь так-сяк, а кончилась война, пришли фронтовики — и мы зажили по-новому?

— Да, по-новому, и это должно было случиться. Простой пример — урожай. Мы не можем довольствоваться урожаем военного времени. Или укрепление колхозов? В войну у нас просто не было возможности по-настоящему заняться этим делом. Или строительство гидростанции в такой небывало короткий срок? Да что говорить, когда ты сам хорошо знаешь! — Желая перевести разговор на другую тему, Кондратьев спросил: — Ну, что там у тебя ко мне?

— Хохлаков поднес к глазам палку и стал ее рассматривать, очевидно собираясь с мыслями.

— Николай Петрович, — начал он, продолжая рассматривать палку, — у меня разговор о Тутаринове.

— Обидел?

— Меня лично он ничем не обидел, и разговаривать о себе я бы не пришел. — Хохлаков подумал, повертел палку. — Ты вот что мне скажи: кто дозволил ему самочинствовать и диктаторствовать в районе?

— Интересно, — спокойно возразил Кондратьев, — ты, очевидно, увидел «диктаторство» Тутаринова в том, что он предложил многим руководящим товарищам вернуть в колхозы незаконно взятых коров? Так пойми, Федор, был бы у нас Тутаринов или его не было бы, а директива партии и правительства была бы выполнена.

— Не об этом речь.

— А о чем же?

— О том, что Тутаринов превышает данную ему власть, — вот в чем горе. — Хохлаков потрогал пальцами родинку на своей губе. — Николай Петрович, я уважаю Сергея: ведь наш же, казак. Но по праву старших товарищей мы обязаны призвать к порядку молодого, еще не опытного работника.

— В чем же дело?

— Я прошу меня выслушать сейчас или на бюро.

— Хорошо, говори.

Кондратьев облокотился на стол и приготовился слушать.

— Да, я понимаю, — начал Хохлаков, снова положив палку на стол, — о Тутаринове куда приятнее, конечно, говорить похвальные слова, нежели изрекать горькую критику. Но я вынужден это делать. — Хохлаков тяжело вздохнул. — Скажи, кто ему позволил учинять погром в усть-невинском колхозе имени Ворошилова и отстранять от работы председателя колхоза без ведома и согласия общего собрания? Ведь это же неприкрытое нарушение основ колхозной демократии! Кто ему позволил нарушать устав артели? Ведь он приехал в колхоз и стал там распоряжаться так, как в своей танковой роте! Но ведь это же не танковая рота, а колхоз! Он увидел в Артамашове своего врага. А кто такой Алексей Степанович Артамашов? Ты, Николай Петрович, приехал в наш район только на несколько месяцев раньше Тутаринова. А ведь я — то проработал с Артамашовым бок о бок всю войну и знаю его как человека волевого, энергичного. Это был лучший председатель во всем Рощенском районе, и если у него сейчас обнаружены какие-то ошибки, так ведь тот не ошибается, кто ничего не делает. Да и нельзя же забывать его прошлые заслуги. Нельзя рубить сплеча, как это делает Тутаринов. Прежде нам надо детально разобраться, что это за ошибки, найти конкретных виновников, а потом уже принимать то или иное решение. И если виноват Артамашов, то не в меньшей мере виноват и Еременко, и бригадиры, и бухгалтерия. Ревизионная комиссия еще не закончила работу, и какие будут результаты — еще неизвестно. Возможно, вся эта шумиха и выеденного яйца не стоит, а Тутаринов уже снял человека с работы, — ему, видишь ли ты, некогда, он привык водить танк на десятой скорости, и ему нет дела до того, есть ли у нас райком партии. Он решает судьбу руководителя колхоза самолично, приказом… Что это, скажи мне, как не диктаторство!

— И это все? — спросил Кондратьев, сидя за столом с закрытыми глазами.