Кавказские новеллы

Куртатинцы, кобанцы, туальцы и все другие выходцы из недр Большого Кавказа по обе его стороны занялись очень престижным делом – пировать на фамильных праздниках, знакомиться с однофамильцами[6], зятьями, невестками, их должностями, успехами в бизнесе, автомобилями, на которых подъезжали к местам схода.

Цхинвальцы же в эти годы держали оборону своей столицы, как древней крепости, зная, что за кольцом осады уже всё разрушено, а те, кто уцелел, разбрелись за Хребтом. Что помощь не придёт ни от российского, ни от северо-осетинского правительств.

Через перевал поступали лишь крохи от разграбленной по дороге гуманитарной помощи из Германии, Кубани или от тех неисправимых осетин, которых хоть истребляй, но они упрямо числят себя, прежде всего «истинными аланами», а уж потом представителями “многонационального народа”, даже без прилагаемого перечня национальностей.

Цхинвальцев оскорбляла проливавшаяся кровь, но больше всего их потрясло, что рыцари Гамсахурдии[7], вволю наиспражнявшись в национальном драматическом театре, обезглавили статую великого для осетин поэта – Коста, век назад написавшего: «Весь мир – мой храм, любовь – моя святыня, Вселенная – отечество моё!»

Южан следовало утешить из-за пережитого, северян – упрекнуть в том, что они, поддавшись бывшему советскому партийному руководству, по инерции эволюционировали не сознанием, а внешней формой – заимели собственного президента для северной половины. И в поддержку восставших южных братьев позицию свою не особо проявили, даже на волне модной гласности.

На южан, особенно изгнанников из внутренней Грузии, где они, живя тысячелетиями, и поняли-то в чём дело, когда им под нос сунули автоматы и подожгли их дома, северяне смотрели вначале косо, затем свирепо, затем, забывшись, спутали виновника их бед с их прародителем и прозвали «гамси-ками».

А те после урока политической географии засели за географию экономическую, принялись зубрить идею рынка – совсем не ту рыночную идею, посредством которой поделили и разграбили великую страну, а простую идею выживания.

Южане заполонили собой и товарами рынки севера – челночничали, перекупали, контролировали прожорливое чрево Владикавказа вместо ингушей и азербайджанцев, вытесненных этими мигрантами, считавшими, что это продолжение их этнической родины и больше бежать им некуда.

Но местные власти продолжали брюзжать, играя на перенаселенности столицы, третьей после Москвы и Санкт-Петербурга по плотности, и сумели настроить против них большинство населения с титульным названием “многонациональное”.

И северяне, не гнушаясь, тем не менее, покупать у этих загнанных дорогами и трудностями бездомной жизни южан товар более дешёвый, смотрели презрительно, как патриции на ублюдков и позор своей нации, издревле не торговавшей товарами, даже во времена Великого Шёлкового Пути, проходившего через Дарьяльское ущелье, самые древние ворота в Закавказье.

Моя простая идея состояла в том, чтобы северяне поскорее преподнесли в дар южанам новую скульптуру Коста, поэта 19 в., одинаково любимого по обе стороны Хребта, для замены пострадавшей. А для этого вполне подходила работа скульптора – моего друга, крайне нуждавшегося на тот момент.

С этой беспроигрышной идеей я вошла в кабинет начальника, народного трибуна, и заломила ему цену – пять миллионов неконвертируемых деревянных рублей, что в нищей республике, вступившей со своим кударским[8] рынком как единственным видом производства на путь такого же дикого, но гораздо большего российского рынка 90-х годов эпохи Великого Развала СССР, было достаточно много.

Начальник – председатель общества старейшин, которое одни переводили как Большой Совет, а другие, без церемоний, как Большая Болтовня, народный трибун, был избран на эту должность принародно на съезде и единогласно, если считать по количеству голосов, нашим первым президентом, чего теперь северяне не могли простить трибуну.

О нём злословили, что, даже бреясь перед зеркалом в ванной, он играет перед своим наполовину бритым изображением роль патриарха, что в бурное время молодости бывал по женской части непростительно непочтителен к адату, что слишком лихо оседлал белого коня народного избранника.

Непримиримые находили, что теперь это был серый мул, еле передвигавший ноги, потому что народ всегда упрямо индифферентен к такой избранности.

Всякий раз, когда я входила в его кабинет, заставала его в яростной борьбе с оппонентами, невидимыми в этом кабинете, потому что они были по всей Осетии, независимо от того, действительно ли они бездельничали, как обличал их трибун, или заседали за хорошо накрытыми бесконечно длинными столами.

Трибун всегда жаловался всякому входящему на то, что, как бы много он ни работал на ниве национального института старейшин, они не признавали его авторитета вследствие собственной лености и праздности.