Кавказские новеллы

Хотя трибун был прежде профессором научного коммунизма в местном университете, он не понимал одного, что это непризнание ничьих авторитетов проявлялось еще при царе Горохе или короле Артуре, когда аланы сидели за длинными столами и раздавали всей Европе направо и налево свой принцип равенства, передав этот генетический вирус средневековому рыцарству.

Что из того, что теперь это горстка старых коммунистов, перемеленная, как зерно, татаро-монгольским нашествием, подчищенная великой чисткой советских 30-х, выложившаяся во всех пятилетках, оглушенная перестроечной гласностью, прибитая рыночным изобилием?!

Все равно аланы, переназванные когда-то осетинами, упорно оставались теми же самыми: любили не митинги, а застолья, умели хорошо и толково воевать.

Но в стовековом содружестве перехватили у русских братьев пристрастие губительно пить и великое терпение терпеть, терпеть и только потом встать и жахнуть во всю свою силу!

II.

Так как каждая воспрянувшая фамилия поддерживала своих выдвиженцев, неважно на какие посты в республике, то я подозревала, что мой шеф вытряхивал из какого-нибудь «крутого» однофамильца средства на содержание своего поста.

Но меня, главного редактора газеты старейшин, и моих журналистов он считал своими наложницами, независимо от пола, и как султан не платил своему гарему зарплату.

Однако мы были строптивы, и нередко после выхода очередного номера газеты и незамедлительного звонка разъяренного президента республики мой шеф сидел с лицом цвета огненной лавы под пеплом отчаяния.

Так долго продолжаться не могло. Наша газета была уже оппозиционной самим старейшинам, которых мы жалели за то, что они до сих пор пребывали в пелёнках коммунистического прошлого, и хотели показать им в своей газете демократию, потому что в стране и республике они могли не успеть увидеть её при жизни.

Однажды мы так разошлись в своих стараниях, что телекамеры республиканского телевидения, установленные на заседании правительства, не могли выхватить ни одного государственного лица – все они были уткнуты в нашу газету, предсказывавшую шансы новых президентских выборов.

А президент на экране чувствовал свое одиночество и предчувствовал будущую плохую избирательность в своём неблагодарном народе.

После этого он совсем загнал народного трибуна в несмываемый красный цвет, когда должен был лопнуть или сердечный сосуд у того, или наша газета.

Обладая политическим чутьем и уже физически ощущая удавку на шее нашей газеты, накинутую трибуном-цензурионом, мы гордо и дружно всей командой подали в отставку.

Но это было потом, а пока я вошла в кабинет с идеей, которая должна была объединить нас.

Патриарх, выслушав меня, начал стенать на мотив скупого рыцаря, а значит, уже лихорадочно соображал, из кого выдернуть деньги. Это означало путь к незабвенности – после великого нашего поэта Коста он становился вторым в глазах благодарных цхинвальцев. Молодого скульптора старейшина, конечно, в расчёт не брал.

Вскоре он вручил моему другу деньги, тот ему скульптуру, талантливо изваянную в годы студенческой юности. В ней не было одиозности советской поры – позы трибуна и взгляда, устремлённого в светлое будущее неизвестного времени.

Поэт сидел, задумавшись – самая характерная поза человека, видевшего дальше, чем его народ.

III.

Вскоре в начале рабочего дня патриарх объявил, что сегодня я отправлюсь вместе со скульптурой в Цхинвал, разрешив заехать по дороге в аэропорт домой за вещами.

Он был необыкновенно возбуждён и одухотворён – всё утро его кабинет дозванивался в Москву, добиваясь разрешения от Минобороны на вылет военным вертолётом в Южную Осетию, потому что везти скульптуру Транскавказской магистралью четыре-пять часов было не лучшим решением.

Вернее всего, патриарх мыслил спуститься со статуей к цхинвальцам не иначе, как с небес.

По моему наблюдению, старейшины так вцепились в военное руководство страны, что могли забыть о самой статуе. Дважды я, как бы, между прочим, напомнила о ней, но они не услышали.

Они сидели, вытянувшись и неотрывно глядя на трибуна, разговаривавшего с Центром, как будто вернулись в те времена, где были на фронтах орлами и соколами и докладывали о боевых успехах самому генералиссимусу Сталину.

Словом, у меня было сильное предчувствие насчёт статуи…

И только потом они отдали приказ троим – скульптору, его другу и шофёру «Волги» трибуна ехать за скульптурой, которую две недели назад увез грузовик, дабы в любой момент быть готовым к отправке на юг. Меня они должны были завезти за вещами.

Приказание нам отдал референт шефа – полковник. У трибуна постоянно менялись референты, причём, все были военные отставники высших чинов. На подхвате у него были генералы и полковники – молодые, подтянутые, вернувшиеся после службы со всех концов необъятной прежде родины, где всегда были хорошими воинами и традиционно уважались солдатами. Плоха стала сама Армия, в которой полководцы стали числиться по столь же опущенной категории советских инженеров.