Кавказушка

Постепенно голоса просьб смолкают. Наконец, совсем тихо. Неслышно, печальной тенью проходит Жения меж носилок, заглядывает в лица. Ничего не надо? Ничего не надо?

Нет, ничего никому не надо.

Одни спят, другие благодарно улыбаются.

Жения сторожко вслушивается в себя – чёртушка молчит про правду, и Жения в крайней усталости убредает к операционной, "где с того света достают".

Войти в операционную не решается – очень там нужна! – и притаивается к старой щёлке.

Видит: операция удачно закончилась, довольные Кручинин и Нина снимают халаты. Нина кладёт свой халат, точнее, роняет из усталых рук на табурет, берёт грязный полный таз вынести. Взять взялась, а поднять не может, до того уходилась. Так и торчит над тазом, переломленная.

Неясная сила легонько толкнула Жению в плечо. Чего стоишь? Помоги!

И Жения твёрдо вошла, взяла у Нины таз и во двор.

Таз ох и тяжелина, трудно нести на весу. Жения и подтяни ближе к себе.

Вприбежку еле допёрла до оврага. Чуть запрокинула вылить, было уже плесканула – что-то шлёпнулось в таз. Звук короткий, резкий – пак! Что? Откуда?

Жения медленно выворачивает из таза и видит на дне – пуля!

"Боже, – обомлела Жения, – неужели?.. Неужели, – поражённо смотрит на горку вывернутых бинтов в крови, -неужели этот красный комок тряпья уберёг меня? Ну да… Не завязни пуля в бинтах, она б взяла меня. Как просто на войне пропасть…"

Бледная, вся выстывшая Жения показала пулю Кручинину.

Кручинин грустно шатнул головой.

– Ёк-макарёк… Снайперская пуля всегда в карауле…

Со спокойной рассудительностью добавила Нина:

– Считайте, что Вам повезло. Боевое крещение прошло нормально.

Жения недоумевала. Почему так спокойны эти люди? Только потому, что не они оказались у оврага? Но ведь наверняка понеси Нина и что, разве не могло б её убить? Спокойны потому, что не они были там? Конечно! Не слепому жалеть о том, что на рынке свечи подорожали.

Нина догадалась, о чём думала растерянная Жения.

Всё тем же ровным, скорее, равнодушно усталым голосом сказала Нина:

– На войне отучишься удивляться и тому, что ранен, и тому, что в иной момент уцелел. Оттого за одного битого двух небитых дают, да и то не берут… Вы свою пульку не выбрасывайте. А заверните в салфеточку и носите как сувенир войны. Вот так…

Из нагрудного кармана гимнастёрки Нина достала ползвездочки, аккуратно завернутой в чистый листок из школьной тетради в клетку.

– Была когда-то целая звёздочка. Висела у меня на беретке. Пуля угадала в звёздочку. Половинку звёздочки отбило, половинка осталась…

Жения изумилась.

– А голове бил поломани?

Нина слабо усмехнулась:

– Да считай нет, не поломанная. Бог миловал… Голова целая. А ползвёздочки нету. Вот таковецкая потеря. Уцелевшую половинку храню я пуще ордена.

Нина нахмурилась своим словам. Показались они ей высокопарными, чужими и заговорила глуховато, безразлично:

– Всё это не стоит и иголки без ушка… Я вот бы что Вас попросила, раз Вы уже крещённые пулей… – В голос к ней втекло сострадание. – У нас в тяжёлой палатке лежит один грузин. Лицо обгорело… Говорит, умру и слова родного не услышу. Умереть-то… Такой роскоши ему никто не подаст. А насчёт родной речи… Я сведу Вас к нему. Посидите… Поговорите…

Жения с укором раскинула руки. О чём разговор?! Веди!

Парень тот был невысокий, щупленький. Лицо до того обожжено – кости едва не выпирают.

Глянула на него Жения – слёзы захлестнули её. Совсем слезокапая стала.

Нина приложила палец к губам: тихо, сдерживайтесь.

Жения кивнула.

Она понаблюдала, как незнакомая санитарка прикладывала парню марганцовые примочки – жар вытягивала – и жестом показала Нине: пускай санитарка уходит, я сама смогу прикладывать.

Жения обмакнула салфетку в розовый раствор, положила осторожно салфетку парню на щёку.

– Здравствуй, сынок, – по-грузински сказала Жения.

– Здравствуй, мама! – Парень крепко сжал обеими руками её руку, нашарил ощупкой. – Человек я пропащий, отжитой…

Жалеюще и вместе с тем жестковато перебила его Жения:

– Не нравится, сынок, мне твой запев… Отжитой, отжитой… Это ты-то отжитой? У тебя рук-ног нету? Головы нету? Вон до тебя был тут один, как самовар…

– Это как – как самовар?

– Ну… Без рук, без ног, одно туловище. Вместо рук – одни культюшки, вместо ног – одни очурупки, одни обрубки. Делаешь массаж культюшки, а он и скажи: "Сестричка, вы задели за мизинец за больной". Дивишься. Какой мизинец да ещё больной? Рука ж по плечо отхвачена! Растираешь куцый обрубок ноги, опять вроде попрёка: "Такое чувство, будто задеваете за пальцы за больные…" Понимаешь, человек чувствует боль в пальцах, которых у него уже нет. И никогда не ныл, не жалился. Дух в нём круто, надёжно стоял. Говорил, протезные руки-ноги надену, снова пойду бить фашину. [24] А ты… отжитой…

– Всё равно, – уже слабей возражает паренёк. – Скажи, ну зачем такому жить? Глаза выгорели… Я урод… Зачем мучить? В Германии вон сунут в вену два кубика воздуха и полный писец, никому не будешь обузой.