Казачья доля: воля-неволя

– Нет. Ты меня не так понял, – заторопился тот. И добавил, явно переселивая себя. – Знаешь, где я живу?

– Знаю.

– Приходи завтра с утра, работать будем.

А потом Семену удалось поприсутствовать на скачках, до того – на джигитовке. Мастерство горцев не оставило его равнодушным.

– Слушай, зачем мы друг с другом воюем? – спросил он, когда с Баширом возвращался к себе. – Если бы мы друг друга учили не только воевать, но и работать, и своему языку бы научили, и могли бы защищать вместе свои земли…

– Мой дед воевал, мой отец воевал, я буду воевать, если понажобится.

– А когда жить? – с неожиданной тоской спросил Семен, и сам испугался своего вопроса.

Нельзя, видимо, много думать. Как только начинаешь думать, все кажется напрасным: и смерть лучших сынов своего народа, и тяжелая жизнь женщин, большую часть времени проводящую без своих кормильцев, и работающих, работающих, пока не упадут без сил.

Вся жизнь, посвященная войне… Защитник Веры, Царя и Отечества. Это уже по-другому звучит. От этого хочется приободриться, подтянуться, вскочить на коня… Слишком часто Семен стал задумываться не о том. Надо свой дух укреплять, вот что… Может все-таки Митька на него так действует? В последнее время он то свои вирши Семену читал, то рассказывал о том времени, когда на земле войны кончатся… Да не будет на земле такого времени!

Этого коня, которого Семен заприметил на скачках, он назвал Али. Невысокий мохноногий конь летел как стрела, и наездник будто сливался с ним.

Дед Онисим говорил, вроде, дед его деда рассказывал, будто у запорожских сечевиков тоже были такие длинношерстные кони. И куда они теперь делись?

На смену им пришли кони повыше, постройнее. Суше, что ли. Красивее. Донской породы. Но ведь не кубанской!

Почему бы Семену просто не успокоится на том, что кроме него есть, кому выводить новые породы лошадей?

Тот же барон Шпигель говорил ему, что в этом деле нужна большая осторожность. Например, он сам убедился в том, что если донскую породу и дальше улучшать, можно ее «разрыхлить»: и костяк у донской лошади станет не таким прочным, и сама лошадь будет более разборчивой в еде, и не станет, как легендарные дончаки, выкапывать траву из-под снега, есть солому с крыш…

Но когда Семен увидел Али, он понял, что это тот самый конь, с которого могла бы начаться порода, выращенная Семеном Гречко!

Подошло время, когда Семен понял: ему пора уходить. Все досконально за два месяца – как, впрочем, и за три – не узнаешь, да и домой пора. Скоро у него день рождения – двадцать один год, и пойдет Семен служить.

О том он сказал Баширу, и тот согласно качнул головой.

– Пора, так пора.

– Спасибо тебе. Гора с горой не сходятся, а человек с человеком… Ежели увидимся еще, – я твой должник…

– Ты хочешь у меня что-то попросить? – скрывая ухмылку, улыбнулся черкес.

– Хотел бы… Слушай, давай поменяемся с тобой: мою Левкою на твоего Али. У нее предки хорошие, может такое потомство дать…

Тот удивленно взглянул.

– Ты серьезно? Но Али – мой лучший конь.

– Кинжал даю в придачу. Тебе же нравится мой кинжал?

Горец явственно заколебался.

– Эх, ладно, бери, у меня от Али уже четыре жеребенка… Бери!.. Но уезжай побыстрее, пока я не передумал!

И Семен поехал, как полетел.

Глава семнадцатая

Примерно, через полтора месяца после того, как Семен вернулся от горцев, умерла мать Дмитрия.

Как-то незаметно, тихо угасла. Но, скорее всего, незаметно, для станичников. Митька горевал над нею словно за двоих: за себя и за покойного отца.

– Это я виноват, я, – бил он себя в грудь и глухо рыдал, стуча по столу кулаком и разбивая об него костяшки пальцев. – Я просил ее подождать, немного, обещал присылать ей все, сколько буду зарабатывать, но она не хотела быть для меня… ярмом, вот как она сказала!

Семен не пытался его успокоить. И, поскольку, кроме него никто не мог видеть этой немужской слабости друга, он Дмитрия и не останавливал. Женщины обычно говорят, что надо выплакаться. А мужчины… Разве может облегчить такое вот рыдание? Разве что, душу надорвет…

На похороны Веры Иващенко собралась чуть ли не вся станица. Люба и не думала, что эту тихую, незаметную женщину все так уважают.

Дмитрий был будто с креста снятый, с бледным, каменным лицом. Люба подошла к нему, хотела что-нибудь сказать, но он словно не видел ее и, наверное, не услышал бы.

Распутица была такая, что похоронная процессия так и застряла бы на подходах к кладбищу, если бы Семен прежде не договорился с молодыми казаками, привезти из карьера по несколько мешков щебня, так что процессия смогла пройти до кладбища и обратно, а гроб пришлось закапывать холодной, насквозь промокшей землей.

Люба сделала для своей несостоявшейся свекрови такой красивый венок из бумажных цветов, что в станице еще долго шептались, какая у Гречкив дочка-рукодельница.

Никто не знал, что девушка над венком просидела всю ночь, и ей пришлось распустить сделанный прежде букет, который она готовила уже на Рождество.