Казачья доля: воля-неволя

Недавно она, как бы невзначай, перевела разговор с братом на Дмитрия Иващенко. Мол, ушел и словно пропал, а я думала, он ко мне неравнодушен.

Брат взглянул на нее с сочувствием. До того, как ему исполнялся двадцать один год, оставалось всего три месяца, и он, понимая, что расстанется с родными надолго, быть может, навсегда, стал относиться к ним куда бережней.

– Ничего у тебя бы с ним не получилось. У Митьки совсем другая невеста.

– Кто? – вскинулась Люба, ожидая услышать самое страшное. Оказалось, брат так шутит.

– Невеста у него – шашка казацкая. Та, что он хочет сделать. Особенная.

Это Люба и так знала. А на самом деле, может, и есть причина, по которой Митька ушел из станицы?

– Но он же все равно когда-нибудь женится! – Люба выкрикнула это и смутилась, потому что до сих пор не признавалась старшему брату в том, что любит его друга.

– А ты сама-то знаешь, когда? Будешь его ждать? Двадцать лет?

– Почему двадцать-то, почему?

– Не обижайся, это я так… Но хоть и пять лет, разве это мало? Если он тебе ничего не обещал и знает, что его в станице никто не ждет. Хочешь безмужней остаться?

– Как же так, я ведь люблю его!

Семен ничуть не удивился признанию сестры. Дмитрий многим девчатам нравился. Семен о чувствах Любы догадывался, но вслух она сказала ему об этом впервые… Хуже нет, любить безответно. Была бы какая уродина, а то ведь красавица. Сам видел, как на нее стар и млад засматриваются. Станом тоненькая, в мать, казачки молодые не в пример ее дородней. Волосы светлые, льняные, и глаза серые в черных ресницах, на пол-лица…

Со зла, наверное, что не понимает сестра своей красы, говорил с нею жестко, не щадя. Да и зачем щадить? Первая любовь… Как сосулька на крыше: повисит, повисит, да и под первыми лучами весеннего солнца рухнет.

– Хочешь быть перестарком? Родители не позволят… Да и разве он тебя любит? Любил бы, не уезжал, неизвестно куда.

Люба заплакала.

– Скажи, разве я не хороша? Посмотри на меня не как брат, а как мужчина: разве не хотел бы такую гарную дивчину в свою хату привести?

Что-то дрогнуло в душе Семена при виде слез сестры. Вот ведь, понимает, что красива, а любовь все застит… Она никак не могла смириться с тем, что Митька на эту ее красоту внимания так и не обратил… Семен вытер ее слезы и прижал к себе.

– Не плачь. Старые люди говорят, первая любовь проходит, как утреннее облачко…

Он мысленно усмехнулся: что-то он сегодня любовь все с чем-то сравнивает: то с облачком, то с сосулькой.

– А если не пройдет?

– Пройдет. Замуж выйдешь, забудешь Дмитрия… Клин клином вышибают… Да и возвращаться ему в пустую хату не стоит. Мать умерла, развязала ему руки…

Он вдумался в свои слова и смутился. Конечно, о своей матери он так бы не подумал, ну, насчет связанных рук. У матери муж есть, еще двое детей. Правда, Любашка не сегодня-завтра замуж выйдет, но ведь Гришка еще маленький…

Сегодня Семена дома не было, не видел он как разряженный Бабкин подъехал ко двору Гречко.

– Скажи-ка, доня, согласна ты, пойти замуж за Васю Бабкина, – ласково спросила у нее мать.

Люба подняла голову и встретила взгляд Василия, который стоял и ждал ее ответа. А какие глаза у него голубые! И чуб вьющийся, падает на бровь. Хоть и приехал он за ее ответом под вечер, чтобы поменьше людей его видело, а все равно завтра вся Млынка узнает, что к Любе свататься приезжали. Если она откажет…

Наверное, Бабкин уловил ее колебания, потому что нарочно сделал такое жалостливое просящее лицо, что она не выдержав, прыснула. Ну, зачем он ее смешит?

– Говори, дочка, жених ждет.

Жених! У нее теперь будет жених. Узнает Митька, поймет, какую девушку потерял, до старости будет себе локти кусать.

– Согласна, – сказала, будто, не Люба, а кто-то за нее. Тихо-тихо, но все в хате услышали.

– Так, Михаил Андреевич, может, сразу и скажете, на какое время свадьбу назначать?

– Иди, Василий, домой, не с тобой у нас разговор будет, – строго откашлялся Любин отец. – Пусть твои батьки приходят, с ними и разговаривать будем!

Через день приехал Семен. Он был на хуторе у тетки Гали, помогал ей по хозяйству. Узнав новость, потрепал сестру по плечу.

– Не бойся. Иди за Ваську, он тебя не обидит. Правда, любит наряжаться, но, говорят, он хороший казак. Три года отслужил, а уже урядник. Через год в станицу на льготу вернется. И тебе с ним не скучно будет. Певец он знатный, будет тебе по ночам песни распевать… – брат улыбнулся.

– Обижать тебя он не станет, не думай. А если попробует обидеть…

Семен сжал жилистый кулак.

– Я с ним разберусь!

Люба улыбнулась сквозь слезы.

– Вот смотри, ты, казак, меня жалеешь. А наша мать… Она жестокая!

– Жестокая… – Семен погладил сестру по голове. – А ее-то кто спрашивал, когда, можно сказать, из-под венца выкрали? Небось, поплакала-поплакала, да и жить стала, как все…

– Потому ты ее всегда жалел?

Семен смущенно покашлял.

– Жалел… И ты жалей. От кого ж ей жалости дожидаться, как не от родных детей?