Казачья доля: воля-неволя

– Ты куда, Сема? – отец, будто даже испугался, оглянулся назад, но потом притих. – А, какая разница! Знаешь, сынку, если бы ты даже меня вешать повез, я и тогда бы спасибо тебе сказал, воспринял, как избавление.

Семен от удивления чуть поводья из рук не выронил.

– Батя, да ты что, как ты мог подумать, что родной сын тебе зла желает?

– А-а-а! – Михаил Андреевич махнул рукой. – Чего мне бояться зла от тебя, когда я – сам себе зло.

– Ну, так выгони ее из хаты.

– Куда выгнать? Свою хату она продала, дети с нами живут… Понять Матрену можно. Она мать, о своем потомстве думает…

– Постой, значит, ее дети в твоей хате живут, и тебе в ней места уже нет?.. Люба как чувствовала!

– Ты меня к ней везешь?

– К ней, – кивнул Семен. – Она с утра жарит-парит, Гришка ей помогает – дорогого гостя ждет… Ты же у нее ни разу не был?

– Матрена условие поставила: если ты хоть ногой в ее дом ступишь, можешь не возвращаться.

– А вообще… тебе с нею хорошо? – неожиданно спросил Семен.

– Плохо, сынок, ох, как плохо. После твоей мамы… будто из рая в ад! Зоюшка, царство ей небесное, уж так обо мне пеклась… А я это понял, только когда она умерла. И ведь собирался ее в Екатеринодар отвезти, да так и не собрался. Она же, голубка наша, никогда не жаловалась, вот я и думал, может, обойдется…

– Не казни себя, отец, все в руках Божьих. Не тебе знать, как смерти противостоять… И мама наша, думаю, была счастлива, живя с тобой. Она чувствовала, знала, что ты ее любишь… А к дочери в дом тебе все же зайти придется.

– Это ежели я стану упираться, ты меня взашей затолкаешь! – улыбнулся старший Гречко.

– И затолкаю… Как же так, я ни сегодня-завтра женюсь, и кто моих детей будет воспитывать?

– Правда? – обрадовался Михаил Андреевич. – Стало быть, ты уже невесту себе присмотрел?

– Нет пока, это я так, к примеру… А то, что наша хата в чужих руках… Представь себе, что она сгорела.

– Ты что, сынок, у нее же дети малые.

Неужели отец решил, что его сын собирается родительскую хату поджечь?!

– Не для нее, для тебя сгорела. Одно только условие – прости, что об этом говорю. Я свою землю заберу, и ты нашу семейную тоже. У Матрены после первого мужа земля осталась, вот и хватит ей.

Он почувствовал, что отец колеблется.

– Ты ведь из-за нее и свое дело забросил. Коней перестал выращивать.

– Так, Сема, на это ж деньги нужны, а у меня в последнее время и копейки не водилось.

– Как же ты так все молча терпел?

– Перед людьми стыдно было. Думал, что они скажут: казак, людьми командовал, перед врагом не кланялся, а тут… бабе покорился!

– Думаешь, жить, как попало, лучше, чем один раз стукнуть кулаком по столу и решить раз и навсегда…

Но отца, похоже, занимало совсем иные мысли.

– И вообще, Сема, я другим хотел бы заняться.

– Чем? – удивился Семен.

– Виноград разводить.

Вот это да! У Семена даже в горле запершило, когда он попытался вслух высказать свое недоумение.

– Я думал обо всем, о чем угодно, но чтобы виноград…

– Твоя мама не зря этим занималась, поверь. И я кое-что из ее науки усвоил… Верст за сто от нас, поближе к Черному морю, есть станица, где греки живут. Вот бы ты со мной туда съездил, помог виноградные отростки купить.

– Конечно, поедем! Вот я с Дона вернусь, и поедем.

Семен остановил подводу у ворот, привязывая коня у забора, и делал вид, что не замечает, как приближается к отцу Люба и, помедлив, бросается к нему, обнимая и плача.

– Папочка, что же она с тобой сделала!

– Не надо, дочка, это не она, а я сам такое с собой сотворил. После смерти мамы, видишь, растерялся. Все думал, как же я без жинки? А вон как оно вышло…

– Вот хорошо, что ты приехал!.. Пойдем, я тебе твою комнату покажу.

– Мою комнату? – искренне удивился Михаил Андреевич, поднимаясь вместе с нею по ступеням.

Люба, придерживая отца за рукав, направляла его, куда идти. Вошли в большие широкие двери, а потом в светлый высокий коридор. Прошли по нему вправо.

– Вот она! – Люба торжественно распахнула перед отцом дверь.

Прямо на него из красного угла смотрела икона. Такие красивые Михаил Андреевич видел прежде, разве что, в церкви. Большая, в красивом серебряном окладе, с лампадой на серебряной же цепи, икона Николая-Чудотворца. Гречко будто зачарованный перекрестился.

– Поможи, Господи, в вашей хате…

И споткнулся. Какая хата. Палаты, не иначе, царские. Высокие потолки, большие окна, в которые свободно льется свет… И это построила его дочь?

У левой стены стояла огромная кровать с никелированными шишечками, и на ней стопка подушек в белоснежных наволочках. Над кроватью – шерстяной ковер, и на нем две шашки крест-накрест, и по бокам два кинжала с серебряной рукояткой. Все старинное, дорогое…

– На какие деньги, Люба, ты все это купила?

Наверное, Люба не ожидала, что отец задаст ей такой вопрос, потому что смутилась, покраснела, и потихоньку отошла подальше, словно отец мог, как в детстве, отпустить ей затрещину.