Казачка. Т. 1 (СИ)

Я несчастный человек. Я несчастен от того, что любим самым чистым и бескорыстным существом на всем этом свете. Но я эксплуатирую ее чувство. Я потребительски пользуюсь им. Так, как моя жена потребительски пользуется мною. И что интересно, моя жена совершенно уверена, что любит меня. Искренне заблуждаясь, и принимая выполнение социальных функций за любовь… Вы не понимаете? Ну ладно.

Моя жена ходит ко мне в институт к руководству и говорит: верните моим детям отца, а мне мужа. Детям нужен отец, а государству нужен работник, у которого хорошая и крепкая полноценная семья… И местком, поддерживаемый всею общественностью, ищет рычаги… И находит их. Например, задерживают публикацию моей книги, пропуская вперед какого то другого автора. Или, не пускают меня на Конгресс в Италию… Как же меня можно пускать за границу, если я морально не устойчив? Я поди, и Родину так смогу предать!

А жена моя, добросовестно заблуждаясь, относительно истинности любви, полагает, будто насилуя меня, она меня любит.

Но ведь и я тот еще фрукт! То существо, что любит меня совершенно бескорыстно — я не имею силы сделать счастливым. Я не могу найти в себе сил уйти от жены, потому что тогда на моей научной карьере сейчас можно будет поставить крест… Но и бросить это высшее небесное существо — бросить его, прекратить наши встречи, я тоже не в силах. И это эксплуатация. Я упрекаю мою жену в том, что она эксплуатирует меня, а сам… А сам, позорно урываю минуты счастья для себя, не в силах сделать то существо счастливым…

Иван с Марикой уже три часа ехали в поезде Москва-Ленинград и слушали этого пожилого пьяненького мужчину, разоткровенничавшегося с ними толи от выпитого коньяку, толи от того, что в Ленинграде ему с вокзала придется идти совсем не в тот дом, в который ему бы хотелось.

— Смешной он, правда?

— Смешной… и жалкий какой то…

А за окном справа налево бежала августовская ночь.

Благословенна летняя тишина старых московских квартир.

Как удивителен этот контраст — контраст удушливой асфальтовой жары с недвижимой прохладой больших высоких потолков. Контраст — неистовой суеты городского полдня с величественным покоем просторной прихожей и мудрым мраком длинного и темного коридора. Этот контраст шума тысяч моторов и тысяч шин по Садовому кольцу с такой завораживающей тишиной и покоем спальни. Этот контраст запаха горячей резины, перегретых тел, болгарского табака с той тонкой смесью запаха старых книг и картин в гостиной и кабинете, контраст бензинового духа с полувековым амбре добротной московской еды, что въелся в стены просторной и старомодной кухни. Этот контраст рациональности линий разноцветных, несущихся по улице авто с вечной иррациональностью фарфоровых безделушек.

Однако, ленинградские квартиры совсем непохожи на московские.

Эти вечные перевязанные бечевой пыльные стопки старых книжек. Они приговорены к сожжению… Или к переработке в утиль…Но исполнение приговора пока отложено… И никто уже никогда не будет их читать. Придут пионеры. Позвонят в квартиру, — макулатура есть? И засуетившаяся бабуля возьмет, да и отдаст эти книжки — берите ребята, все равно от них только пыль одна…

А эти застывшие в неестественной выгнутости рассохшиеся лыжи — свидетельство насилия над детками, которых так же гнут и выгибают в школе и дома, делая из них людей… как из прямых и ровных досочек выгнули эти снегокаты, да бросили потом на антресоль…

Было субботнее утро, и мама была дома. Она уже встала, но еще не причесывалась и вообще не выходила из комнаты в общую кухню или в коридор. В стареньком фланелевом халате, надетом поверх ночной сорочки, она смотрела по телевизору какую то ерунду и думала о сыне…

— Привет, ма! Это вот Марина, она в Институт культуры поступает. Мы на выходные из Москвы Ленинград посмотреть, а завтра вечером назад, у нас и билеты уже есть.

— Как же… Как же так? А тебя не выгнали с практики то? Что же вы приехали, не предупредили?

— Да мы сами решили только вчера. Я аванс получил — пошли, купили билеты и приехали. Петродворец посмотреть, Эрмитаж, и обратно.

Мать чувствовала себя совершенно растерянной. Эта девочка… А в комнатах совсем не убрано, и сама она…

— Ах, Ванька, Ванька, предупреждать надо, что же я? Как я вас принимаю?

— Вы извините нас, Людмила Александровна…

— Да что там! Я ведь рада.

— Ваня, а кто эта девочка? — полу — шепотом спросила мать, буквально вытащив сына из комнаты в коридор.

— Ма! Ну это девочка, хорошая знакомая из Москвы.

— Ваня!

— Ма!

…………………………………………………………………

Петергоф пленил.

День выдался солнечный, но ветреный.

В электричке, которые с Балтийского вокзала уходили на Петродворец почти каждые пол-часа, мест для сидения не менее не оказалось. Они стояли в тамбуре. Ваня курил. А когда сигарета сгорала, он пытался лезть к ней целоваться.

А ей так хотелось увидеть это чудо!

И чудо превзошло все ее ожидания.