Казак Евстигней

И он указал на избу коменданта, вокруг которой была уже расставлена казачья стража. Евстигней испуганно сжался и пробормотал со своей обычной заискивающей улыбкой:

— Да я ведь ничего, я так.

— То-то вот «так». Ты, брат, все посмеиваешься, а черт тебя знает, что у тебя на уме.

В это время казак, державший грамоту, взмахнул ею в воздухе, приглашая толпу к молчанию.

— Молчите, ребята, — крикнул он, — государь говорить хочет!

Толпа придвинулась и замолкла.

— Ну, детушки, — зазвучал мягкий и приятный голос Пугачева, — спасибо вам за дружбу. Кабы таких побольше сел и деревень, скоро бы и до Москвы добрались. Но хвалиться не хочу, и враг силен, его в охапку не сгребешь и в Яик не сбросишь. Отомстили мы им важно за народную боль, да и они нас в покое не оставляют. Да что рассказывать, вы, чай, знаете, как они нашего брата плетьми угощают да жгут раскаленным железом. Ихняя победа будет — никому спуску не дадут, еще лютей за вас и за ваши семьи возьмутся, кровопивцы. Вся надежда, детушки, на то, что вы крепко держаться будете. Не за себя одного пусть каждый ответчиком себя почитает, а за весь народ и все вольное казачество. За свободу, детушки, стойте. Доберемся и до Москвы, тряхнем боярами да чиновниками — и настанет наше время. Не смотрите на то, что я царь, — продолжал Пугачев, и какая-то странная не то усмешка, не то гримаса пробежала у него по лицу, — я народное дело не хуже любого из вас понимаю. Всю-то Рассеюшку вдоль и поперек исколесил и только и видел всюду, что слезы, стоны да лютую господскую злобу. Так не быть тому отныне. Быть отныне иной жизни, без крепостной и заводской неволи, без рекрутчины и податей, без чиновников, помещиков и дворян. А вам, казаки, быть вольными хозяевами вольного Ямка и всех благодатных его угодий. Держитесь крепко, детушки, попомните — лучше головы посложить, чем на отвал идти и себя и других в руки кровопивцев отдать. Ноне оставляю крепость вашу, да надежду в сердце держу, что и без меня здесь дело наше крепко стоять будет.

Пугачев снял с головы шапку и поклонился на все стороны поясным поклоном.

Казаки отвечали ему дружными криками восторга, и, когда он со своей свитой, повернув коней, поскакал вдоль по улице к крепостным воротам, толпа бросилась за ним, и долго еще, когда исчезали в степи уже ставшие маленькими точками всадники, слышались все те же ликующие, радостные крики казаков, почуявших в своих руках давно желанную вольность.

* * *

Вечером в избе у Ваньки собрались на совет войсковые казаки; их было человек пять. Еще недавно в глазах коменданта именно они были последними самыми презренными людьми. Все пятеро — голь перекатная, недовольные порядками, не страшившиеся начальства, ловкие и решительные. Почти у каждого из них была в прошлом мрачная кровавая история. У кого засеченный насмерть отец, у кого увезенная силой жена, у кого и до сих пор следы рубцов на теле красноречиво говорили о жестокостях, которым они подвергались.

В Ванькиной дымной черной избе в этот вечер царило необычное оживление. Сам хозяин за эти двое суток, казалось, как-то вырос и возмужал. Его красивое лицо с огромными блестящими черными глазами было полно энергии. Ему по-детски хотелось радоваться и веселиться, но он старательно напускал на себя важность, приличествующую его новой роли. Пугачев, не имевший возможности оставить кого-нибудь из своих людей, поручил ему управление мятежной крепостью.

Ради праздника покосившийся стол был накрыт пестрой вышитой скатертью. Жена Ваньки, веселая, круглолицая красавица Феня, подавала гостям убогую закуску и вино. Вокруг стола сидели казаки и держали свой военный совет.

Пугачевым велась такая война, при которой только что взятая крепость не могла и пяти дней считать себя в безопасности.

По необозримым степям, по дорогам и рекам двигались его партизанские отряды, часто без определенного плана, всегда без связи друг с другом. Войска правительства тоже разбивались на отряды и, увлеченные преследованием или бегством от врага, появлялись неожиданно под стенами той или иной крепости. Уследить за этим движением не было возможности. Надо было быть ежеминутно готовыми к отпору.

Об обороне-то и собрались потолковать казаки. Сразу разгорелся спор.

Казак Донька, самый молодой и потому самый горячий из присутствующих, требовал в виде первой меры уничтожения тех лиц в крепости, которых можно было подозревать в недоброжелательстве или в равнодушии к общему делу. Он нашел горячую поддержку в старом Степане, носившем название «Меченого». Это название было дано ему за изуродованное шрамом лицо. О происхождении этого шрама, лишившего его одного глаза, легко было догадаться. Это была одна из тех жестоких отметок, которые угнетатели казаков оставляли на теле своих строптивых рабов.

Много перенесший на своем веку Степан был непримирим и жесток.

— Кто против нас — всех наперечет знаю, — говорил он, насупившись.

— Из страха не с нами были, — говорил Ванька.

— А как придут енаралы, опять испужаются и к ним перекинутся, — горячился Донька.

— Не перекинутся, чай, сами понимают, что в воле слаще жить.