Казак Евстигней

— Тут не о том речь идет, с кем слаще. А как подойдет дело, о том будут думать, как бы шкуру спасти, а другие есть, что прямо на деньги польстятся. Не такие времена, чтоб жалеть. Неровен час и завтра такое дело наступит, что всей силой на врага навалиться придется. Тогда наплачешься с трусами да переметчиками.

— Вижу, тебе охота душегубствовать, — сказал Ванька.

— А ты, как баба, слюни распустил. Видал, как государь с врагами расправлялся… Ты же должен с него пример брать, раз он тебя начальством поставил.

— То враги были, а ты своего же брата, без вины…

— Без вины! — закричал Степан, стукнув кулаком по столу. — Я тебе говорю, всех по пальцам перечту, кто против начальства. Теперь, известно, прикинулись овечками, а ты и жди, как они волчьи зубы казать начнут и нас передушат.

Спор делался все громче и громче и благодаря выпитому вину мог перейти в драку. Вдруг кто-то постучал в дверь. Разгоряченные разговором казаки вскочили с мест, как бы ожидая услышать какую-нибудь страшную весть.

Ванька через сени пошел отворять. К его удивлению, у порога стоял взлохмаченный Евстигней со своей всегдашней улыбкой на губах.

— Тебе что? — спросил сурово Ванька, не впуская нежданного гостя за порог.

— Дело до тебя есть, Иван Лексеевич.

— Какое еще дело? Верно чепуха какая-нибудь?

— Не чепуха, Иван Лексеевич. Сделай милость, выдь ко мне. Я тебя не задержу, всего словом одним перекинуться.

Ванька минуты две в нерешительности постоял на пороге, затем, закрыв за собой дверь, вышел к Евстигнею в темную улицу. Они отошли шага два.

— Ну, говори, что ли, — сказал Ванька.

Вдруг Евстигней вместо ответа повалился перед ним на колени и даже стукнулся головой в землю. Ванька изумленно отступил от него.

— Ты что, ума, что ли, рехнулся?

— Не рехнулся я, — простонал Евстигней, — а мучусь весь — ты один разрешить меня можешь.

Ванька с любопытством нагнулся над лежащим перед ним Евстигнеем и с удивлением увидал на его лице вместо всегдашней улыбочки выражение неподдельного горя.

— Ну, сказывай, что ли, — сказал он, тронув его за плечо.

— Скажи мне, батюшка, Иван Лексеевич, слово одно. Одно слово единственное: царь он али не царь?

— Э, брат, да ты опять про то же!

— Батюшка, Иван Лексеевич, только не серчай и дай мне тебе всю правду выложить.

— Что ж, выкладывай!

И Ванька, заложив руки в карманы, с усмешкой, стал ждать Евстигнеевой исповеди.

— Пришел я нонче с площади, — начал Евстигней, — вошел к себе в избу, сел на лавку и нашла на меня дума. Такая дума одолела, что и сказать нельзя. Прикидываю так: либо он и вправду царь, либо не царь он вовсе, а только народ обманывает. Коли царь он, то как возьмет Москву, как заведет своих бояр, опять у нас то же пойдет. Чиновника какого ни сажай — все одно будет чиновником. Кому землю ни раздавай, всякий, как разбогатеет, так народ душить начнет. Дума у меня такая: от всякого царя, нам, окромя горя, на своем веку ничего не видать, и людей вешать да стрелять за царя — только даром души губить. Прикидываю так: ни царь он вовсе, а народ обманывает только. Тогда, значит, рано или поздно, а правда наружу выйдет. И что ж тогда будет? Опять же выйдет, что зря народ сам себя мучил и на смертную муку шел. Думал я, думал, и голова у меня замутилась. Пойду-ка я к Иван Лексеевичу. Так я рассудил. Рассердится, велит меня казнить — его воля. Значит, так тому и быть, а мне, сам знаешь, терять нечего.

Когда Евстигней кончил, Иван долго молча глядел на него, как бы думая о чем-то своем и забыв о присутствии другого. Затем он встряхнулся; на лице его не было ни малейшей злобы.

— А ты слышал, что он говорил?

— Слышал.

— Хорошее говорил?

— Такое-то хорошее, только думаю…

— Знаю, знаю, думаешь, что он обманет, когда и впрямь в Москву придет. Так слушай, брат Евстигней, что я тебе скажу. Я тебя до сей поры вроде как за дурачка почитал, а теперь вижу, что ты, пожалуй, вовсе и не дурак выходишь. Ты ко мне со всей душевностью пришел и я тебе такой же ответ дам.

Ванька опять задумался, глядя куда-то вперед необыкновенно заблестевшими глазами.

— Во всем мы с тобой разные, — продолжал он — и в одном только сходимся: у обоих жизнь горькая, невмочь; у тебя, вишь, братьям лбы забрили, а у меня тятьку насмерть запороли, да сынишка на заводской работе захирел и помер. И, куда ни глянь, весь народ в горе своем одинаковый. Так как же, брат Евстигней, терпеть нам али не терпеть дольше?

На этот раз задумался Евстигней.

— Кабы можно было с себя скинуть… — нерешительно пробормотал он.

— Скинуть? Неволя не кафтан, не так-то просто скинуть. Пока скидывать будем, много крови прольется. Иной раз впустую. Только ты вот что помни: коли мы все свою шкуру жалеть будем да о своей жизни только и мыслить — конца этому никогда не будет.

— Я жизнь свою не жалею.