Казаки на персидском фронте (1915–1918)

Желтый – трехлетний русачок, пригнанный из Курской губернии, мало объезжен. В конюшне стоят с Разбоем вместе, часто ходят вместе и под седлом. Желтый влюблен в Разбоя и старается во всем подражать ему. Скачет – старается не отстать. Да куда ему? Ржет, когда ржет Разбой. Когда ласкают Разбоя – ревнив к ласке. Очень любит сахар. Пожалуй, сахар любит даже больше, чем Разбоя. Разбой – бескорыстен и добр. Он зубами снимает у Желтого узду, как-то ухитряется, а Желтый выбегает из конюшни и резвится по полю, что около нас.

Жаль, мы поздно заметили, что это проказы Разбоя, а то распустился Желтый и причинил большую неприятность – чуть ли не несчастье.

Он разбаловался – привык прыгать, скакать и брыкаться. На прогулке, на галопе, сбросил жену из седла. Я был впереди и ничего не слыхал. Я мчался карьером и обернулся лишь на крик вестового. В нескольких шагах позади меня, без седока, скакал Желтый, а позади, далеко у дороги, белело пятно; над ним, склонившись, стоял вестовой, держа свою лошадь за повод. У меня упало сердце. Я повернул Разбоя и помчался обратно. На земле сидела моя жена. Побледнела. К счастью, обошлось благополучно, да, кажется, не совсем. До сих пор она жалуется на боли в затылке.

Я так испугался, что забыл про лошадей. Вестовой сказал:

– Кони ушли.

И помчался за ними вдогонку. Мы остались с женой в поле одни. Предоставленные самим себе лошади мчались карьером обратно, к городу, а за ними на большом расстоянии вестовой. Скоро все скрылись за буграми, и только через час, примерно, Латышев привел на поводу капризных бунтовщиков.

* * *

Сегодня кони идут смирно. Разбой впереди, тянет немного повод и поводит ушами. Слева, от гор, благоухание, должно быть, пахнут цветы из садов, хотя кто-то уверяет, что это мимозы. Мы едем холмами. Наслаждаемся утренним воздухом и той особенной бодростью, что чувствуешь только в седле. С нами и Джиль.

Черная борзая, как вихрь, носится по полю – старается держаться подальше от лошадей. Джилю всего полгода, но он большой и длинный и ведет себя, как настоящая собака. Его никто не учил, но он рыщет в разных направлениях, очевидно, по следам невидимых зверей. Вдруг с жестоким лаем бросается на холмы в сторону гор. Погорелов кричит:

– Ай да Джиль! На дикобразов напал!

Далеко, налево от дороги, вверх по усеянному склону движутся два серых камня – дикобразы, а за ними следом, хрипя ожесточенным лаем, бежит Джиль, бросаясь из стороны в сторону.

– Бац, бац!

Стреляет Погорелов, а я кричу ему:

– С ума сошел, Джиля убьешь!

Дикобразы ушли, Погорелов вернулся к нам и зовет Джиля…

Город и сады давно позади. Холмы кончились. Перед нами опять равнина, и только слева и впереди, на горизонте, – полукольцом куполообразные вершины гор.

Навстречу двигался своеобразный караван. На выточенных шахматных конях сидели два всадника курда. Один – старик в темном аба, а другой молодой, с винтовкой за плечами. Шапки их были обмотаны пестрыми шарфами – головы казались чрезмерно большими. Позади на двух катерах ехали женщины. Они сидели в клетках, находившихся по бокам животных. На первом катере в одной из запертых клеток сидела старуха, а в другой, – по-видимому, молодая женщина; держала на руках младенца. Лица женщин были закрыты. На другом катере в обеих клетках сидели девочки – четыре или пять. При нашем приближении только одна, постарше, торопливо опустила на лицо белое покрывало, а остальные таращили черные глазенки и весело нам улыбались. За катерами с клетками следовало еще несколько катеров и ишаков, груженных вьюками с домашним скарбом. Семья курдов совершала далекий переезд.

Желтый шарахнулся в сторону, косясь на огромные клетки, а Джиль веселым лаем провожал караван.

* * *

Скоро и поместье.

Свернули с дороги и в полуверсте, на открытом месте, увидели большой сад. Ехали длинной открытой аллеей, среди деревьев, почти не дававших тени, а когда приблизились к двухэтажному белому зданию, были атакованы челядью, высыпавшей из боковых дверей ханского дома.

У парадного подъезда – резервуар, как пруд, светлой застывшей воды. По краям – кусты розариев и еще каких-то растений. Дом – старый, каменный, большой и удобный. Он – огромный квадрат с внутренним открытым двором, посреди которого еще один пруд – овальный. Кругом трава, цветы в кадках и несколько откидных персидских кресел и стульев. На каменной оправе бассейна стояло несколько кувшинов и амфор разных размеров, а вокруг застывшей воды, выпятив грудь вперед и распустив хвост, важно расхаживал павлин, в сопровождении нескольких невзрачного вида подруг.

Во внутренний двор мы попали сразу, пройдя переднюю в сопровождении целой толпы слуг и приближенных хана, среди которых особенно был приметен невысокого роста старик в белой чалме и с аккуратно остриженной крашенной бородой.