Казаки на персидском фронте (1915–1918)

Казвин, Хамадан, Керманшах и другие центры армии всегда были загружены солдатами, но после революции число войск в городах значительно увеличилось.

Больные, выписавшиеся из госпиталей, отпускные, командируемые по делам службы, сменяющиеся части наполняли эти центры, увеличивая вдвое, втрое нормальный гарнизон. Зиму 1917/1918 года в городских гарнизонах было много праздношатающихся солдат. После постановления корпусного комитета и приказа об эвакуации в Россию сложная машина армейского организма пришла в движение, более радостное, чем наступление, и русское военное население городов Персии сразу увеличилось.

Комиссия по выводу войск, составляя маршруты движений войсковых частей, избегала следования их через города.

Помещений нет, да и много соблазнов.

Хамадан кишел серо-зеленой солдатской массой. Части возвращались с оружием в полном боевом снаряжении. Солдат и казак располагал сотней патронов, а в кармане – ни гроша. В ожидании очереди отправки, кормовых, каких-нибудь документов бродили полуголодные казаки и солдаты по переулкам крытых базаров, мимо магазинов с дразнящими товарами, выставленными напоказ в поражающем изобилии.

* * *

Как начался погром, сказать трудно.

Я забыл подлинную причину, вернее, повод погрома. Была какая-то комиссия, что-то установила, но события шли тогда уже таким быстрым темпом, что вскоре забыли и о погроме, и о комиссии. Кажется, солдаты покупатели повздорили с персами купцами.

Началось с утра.

Били посуду, стекла. Разбивали ящики. Тащили материю, кожу, гвозди и сласти… Переворачивали вверх дном магазины, громили прилавки и били защищавших свои товары и сопротивлявшихся торговцев и приказчиков. Спешно запирались наглухо лавки, еще не подвергшиеся разграблению, и на открытых улицах города, и в лабиринтах крытого рынка стоял шум, крики, грохот и плач…

Члены корпусного комитета помчались к местам погрома, полные решимости остановить позорное дело грабителей.

– Ведь это же нейтральная страна!

– Позор.

– В воюющей стране не трогаем мирного жителя. А здесь этот прекрасный благорасположенный бедный народ! Торговцы-то в большинстве сами ремесленники…

– Эх, эх… да еще когда? Во время эвакуации. Да ведь нам в спину будут стрелять с каждого холма, из-за каждого утеса! Видали перевалы?

– Что вы делаете, безумные? Остановитесь.

– Да кто ты такой? Чего орешь?

– Я член корпусного комитета… Остановитесь, товарищи.

– К… всех этих членов. Бей, бей, товарищи, го-го-го… Тащи ковер, там разберем…

Член комитета – огромный детина – рассвирепел.

– Не ругайся.

Бац по морде.

– Будешь, стервец. Брось ковер.

В другом месте слово убеждения подействовало.

В третьем – в руках у казака сверкнула сталь нагана, и толпа солдат разбежалась.

Появился вооруженный Отряд корпусного комитета. Все – молодые революционные солдаты из разных частей. Отряд для того и создали, чтобы иметь возможность, когда нужно, «подкрепить решение комитета» реальной силой. Разгоняли кучки грабителей, отнимали награбленное, возвращали владельцам и арестовывали отдельных подстрекателей и зачинщиков.

Через час погром прекратился, но уже в этот день базары не открывались.

* * *

– У телефона командир корпуса. Это Вы, Алексей Григорьевич?

– Я…

– Можно Вас просить сейчас приехать ко мне?

Я сел в свой затасканный «форд» и поехал.

Был вечер. Дорога грязная; мокрый снег большими хлопьями падал в открытый автомобиль.

– Кому это в такой час и такую погоду пришло в голову петь?

Горловые звуки печальной мелодии без слов доносились слева и приближались. Автомобиль был с глушителем – по мокрой мягкой дороге шел почти бесшумно. Я попросил шофера остановиться. Звуки росли, а невидимый певец уже высоким гортанным голосом рассказывал какую-то восточную сказку…

Много слыхал я этих песен. Горный житель, мальчик-пастух рассказывал свою жизнь. Говорил просто, без слов, зная, что его слушатели – послушное стадо и неприветливые горы.

Той же однообразной мелодией жаловался на свою судьбу крестьянин, зубом деревянной допотопной бороны ковырявший сухую и скупую землю. Так же тоскливо, с надрывом, пели по вечерам горожане эти песни на плоских крышах убогих лачуг своих, высоко задрав голову к усеянному звездами небу.

Песни Персии! Они так же печальны, как унылые горы, выжженные солнцем равнины и серо-желтые слепые деревушки Ирана…

– Поедем, Алексей Григорьевич.

Я продрог. Сколько же мы стояли посреди дороги?

У ворот штабного двора в Шеверине нас никто не окликнул. Подъехали к дому. Никакой охраны. Всегда я привык видеть по ночам на широкой веранде штабного дома двух сменных казаков. Сегодня никого.

– Что-нибудь случилось?

Баратов был один и писал у стола, заваленного бумагами.

– Да уж так несколько дней; я замечал сам. Наряды делаются, но казаки уже не хотят охранять своего командира корпуса. Они просто уходят спать. Да ведь Вы знаете, я не придаю этим охранам никакого значения. Охраняет верующего один Господь Бог…

Поговорили о делах.