Казаки на персидском фронте (1915–1918)

– Персы говорят, сожжение тела или зарывание его в землю оскверняет огонь и воду. Смотрите, вот остатки пиршества!

Он указал на разбросанные кругом кости. Они валялись в нескольких местах: рядом с костями мы видели обрывки материи, тряпки, клочья желтоватой ткани от аба…

Кто-то из дам сорвал цветок. Почва была каменистая, однако и здесь была жизнь… Цветы росли редко и были они огромно-желтые, жирные. Я не знаю, как называются эти цветы. Я люблю цветы, но всегда мне жалко их рвать. Я люблю смотреть на них, когда они живут, растут в земле. А здесь в первый раз в жизни мне было неприятно смотреть на них…

Мы уже далеко отошли от кладбища огнепоклонников. Я погрузился в какие-то думы, как вдруг услыхал голос идущего впереди меня А.И. Он продолжал кому-то объяснять:

– Конечно, птицы растаскивают мало костей. Все остается на кладбище. Потом, когда солнце и ветер сделают свое дело, кости собирают из всех этих клеток и складывают в ямы, – огромную пропасть невдалеке от кладбища.

Ветер рвал его слова, и далее я уже услыхал:

– В доме у такого огнепоклонника, в камине, не угасает огонь… горит вечно…

Его собеседник небрежно бросил:

– А что ж, это все же лучше, чем быть закопанным в землю.

Я вспомнил старинный афоризм о живой собаке и мертвом льве.

Обратно ехать в поезде не хотелось. Пошли пешком. Прогулка была изрядная, но мы были вознаграждены красивыми видами, воздухом и вечерним очарованием окрестностей Тегерана. Солнце было на закате. Огромный красный шар медленно спускался к горам, и невидимые лучи его уже золотили вершины гор, а небо, вечно синее небо Персии, было безоблачно.

Мы услыхали вдруг бурный мотив барабана и трубы. Мы уже вошли в город и посмотрели на солнце. Нижним краем оно зацепилось за тупую верхушку горы и медленно таяло. Барабан отбивал глухой дробью какой-то мотив, а труба печально варьировала те же звуки. И бурный, и тоскливый, призывной и прощальный, он до сих пор вспоминается мне при закате солнца. Музыка провожала солнце до конца. Когда провалилась последняя блестящая полоска его, стало сразу торжественно тихо.

* * *

Это было в середине девятнадцатого века.

В Ширазе объявился пророк. Юноша с горящими как угли глазами, с вдохновенным лицом, произносил перед толпами мусульман страстные речи. На религиозных собраниях, на площадях и базарах он бичевал духовенство, его консерватизм и пороки, осуждал фанатизм официального шиизма и призывал народ к борьбе с ним. Талантливый проповедник, которого ширазцы знали как Муххамеда-Али, объявил себя «бабом»[56]. Он говорил:

– Правоверные забыли Бога, исказили веру, и на земле вместо божественной истины воцарилась несправедливость и ложь. Бог напоминает своему народу забытую правду через «Махдия» – мессию. Бог послал Махдия к людям, чтобы передать им новое божественное откровение. Он – «баб» – Врата Божественного откровения. Нужно восстановить справедливость. Все люди братья. Не должно быть ни бедных, ни богатых. Среди всех слоев персидского народа должно царить истинное братство. Чужеземцы, гяуры – тоже братья. Все народы – братья. Все должны пользоваться равными правами. И мужчины и женщины. Зачем женщина под чадрой скрывает лицо? Разве мать будущих граждан не равноправный член семьи? Разве женщина не способна помогать обществу и государству? Всякая вера свободна. Преступление совершает ислам перед Богом и совестью, преследуя чужую веру. Наука свободна. Широко должны быть открыты двери школ для народа. Прогресс благодетелен для людей. Нужно преобразовать всю жизнь и обновить церковь.

В народные массы были брошены искры протеста, борьбы и новой правды. Искры зажгли мусульман. Слова энтузиаста были подхвачены народом, и новые идеи, передаваясь из уст в уста, со скоростью ветра пронеслись над всей Персией. У «баба» появились ученики в Тегеране, Казвине, Тавризе, Исфагани, а последователи – во всех концах персидского государства.

Духовенство требовало у правительства борьбы со смутьянами и еретиками. Правительство испугалось. В новом религиозном движении социальный и политический элементы занимали большое место.

* * *

Жестокий правитель был Насср-эддин-шах. Он из тех царей, которые с первых дней своего царствования проявляют кровавую твердость власти, вызывают ненависть народа при жизни, а после смерти оставляют печальную память. Шах вступил на престол в лихорадочный 1848 год. Брызги волн европейских революций долетали до Персии. Освободительные идеи сорок восьмого года укрепляли бабизм как движение огромного социального значения. Насср-эддин-шах решил раздавить внутренних врагов. Началось массовое истребление бабидов. Трон был забрызган кровью.

Схватили красавицу Коррет-аль-айн – «отраду очей» и привезли в Тегеран. Пламенную проповедницу вырвали из среды ее поклонниц. Уже больше не будут вдохновенно сверкать ее длинные черные очи, уже больше не будет звенеть серебряный колокольчик за решетками эрдерума…

– Коррет-аль-айн – опасная преступница! Она ходит без чадры. Она развращает жен и сестер наших. Она губит семью.

– Сжечь живьем, – сказали духовные особы.