Казанова

Джакомо больше не заводил знакомств и не старался раздобыть денег, перестал выспрашивать, куда они едут и зачем, а если ему задавали вопросы, притворялся немым. Разговаривал только с еврейскими торговцами, когда менял соль и сахар на хлеб, но и это была не беседа, а яростный поединок, подогреваемый желанием повыгоднее совершить обмен и сопровождаемый перебранкой на всех языках мира. В мужицкой сермяге, с всклокоченными волосами и многодневной щетиной на лице, которую он не позволял сбрить, Казанова подгонял жалкую клячу; в другое время он на такую и глядеть бы не стал, но сейчас вынужден был любоваться часами — даже когда она недвусмысленно выказывала ему свое презрение.

Ночи не приносили облегчения. Звездное небо затягивалось тучами; Казанова напряженно всматривался во тьму, надеясь, что повторится недавнее видение, но, не дождавшись, погружался в тяжелый мучительный сон. Во сне его неизменно терзал Куц, и даже у Вольтера, однажды под утро принявшегося нашептывать ему на ухо какие-то скабрезности, было лицо капитана.

Наконец, изнуренный ночными кошмарами, отупевший от созерцания лошадиного зада, подавленный видом убогих халуп, все чаще встречавшихся по дороге, грязный, голодный и злой на себя и на весь мир, он увидел Варшаву.

Город, точно мираж, точно дивный фантом в океане серости, возник на обрывистом берегу реки. Казалось, от него исходит сияние. Белые стены домов, дворцов и храмов, крыши, покрытые блестящей на ярком солнце медью, излучали поистине неземной свет. Свита Казановы оживилась — даже слабенький Иеремия приподнялся, поддерживаемый девочками с уже не рыжими, а какими-то серыми волосами. Он и сам привстал на козлах, боясь поверить, что перед ним не морок, рожденный больным воображением, Однако нет — призрак не растаял в воздухе, высился перед ним, прекрасный и безмятежный. Джакомо почувствовал, как быстрей побежала по жилам кровь. Хлестнул клячу; Иеремия и девочки плюхнулись на дно телеги, но только расхохотались и затеяли веселую возню.

Осталось переправиться через реку. Широко разлившаяся Висла производила грозное впечатление, и, хотя плотогоны закрепили телегу деревянными чурбаками, Джакомо ни на секунду не выпускал из рук узды, сдерживая перепуганную кобылу; Этель и Сара крепко обхватили его за ноги. Плот сносило течением, но плотогоны умело орудовали веслами и шестами, и берег постепенно приближался. Прямо над примитивным причалом из камней и досок возвышался огромный дворец. И без расспросов было ясно, кому он принадлежит: в таком дворце мог жить только человек, занимающий не менее высокое положение, чем это здание, господствующее над всей округой. Сотни окон, золотой шпиль на башне, спускающиеся к реке каскады красных крыш. Тут обитает король, и никто другой. Король. Телок.

Заболели судорожно сжатые челюсти. Зазвучавший в ушах издевательский смех Куца вернул Казанову к действительности. Он со злостью дернул за узду фыркающую кобылу. Не дождетесь. Он свободный человек и не позволит никому себя шантажировать. Расскажет обо всем королю, предостережет его, да, именно так и поступит и завоюет расположение самого Августа — Августа, а не Телка. И возможно, поселится в этом гигантском дворце, к подножию которого они подплывают.

Джакомо чувствовал себя почти так же, как в Венеции, после побега из тюрьмы. Даже запах у этой свободы был похожий — запах пота, трухлявого дерева и сырости. Только там на нем был шелковый фрак, шляпа с белым пером, башмаки с серебряными пряжками. А здесь…

Сара показывала на берег; что привлекло ее внимание: барочники в пузатых лодках с песком, телеги, поджидающие на причале товар?

— Что?

Ей не понадобилось отвечать. Теперь и он увидел среди выгруженных с плотов и лодок мешков изящный портшез венецианской работы. И, не появись даже рядом младший из ганноверцев, руководящий разгрузкой, понял бы, что это тот самый портшез, и убедился, сколь милостива к нему судьба.

Ганноверцы заметили его слишком поздно, чтобы скрыться. Младший, уродливая обезьяна в его дорожном кафтане, болван, оскорбляющий мир самим желанием походить на него, Казанову, правда, метнулся к телеге, вероятно, за оружием, но старший властным окриком его остановил. Джакомо невозмутимо за ними наблюдал: рядом с тремя знакомыми польскими офицерами опасаться было нечего.

Вскоре они тронулись в путь. Впереди шагал младший, широко расставляя ноги под тяжестью портшеза, сзади — тощий, судорожно вцепившийся в шесты. Казанова, развалясь на мягком сиденье, в чудесным образом вновь обретенном парике, белой рубашке и кафтане, с любопытством поглядывал в окно. Он чувствовал, что полюбит так приветливо встретивший его город. Однако, когда их обступили полуразвалившиеся лачуги, отделявшие дворец от реки, и когда из-за дырявого плетня на него, скаля зубы, уставился подросток с огромной головой кретина, радостное возбуждение улетучилось.