Казароза

Она не ответила и отвернулась к окну. Там зеленели грядки школьного огорода, за ними маячила знакомая фигура в черной кепке. Этого парня Свечников приметил еще возле гортеатра, но тогда кепка на нем была белая, парусиновая. Он знал, что при старом режиме уличным филерам рекомендовалось носить при себе несколько головных уборов и время от времени их менять, чтобы не фиксировать на себе внимание наблюдаемого. Теперь это правило применялось в борьбе с контрреволюцией. С врагом приходилось сражаться его же оружием, а к тому, что в агентурную разработку взяли его самого, Свечников отнесся с пониманием. Караваев и Нейман имели полное право не доверять ему и установить за ним наружное наблюдение.

— Знаешь песню «Ночь порвет наболевшие нити»? — спросила Ида Лазаревна.

— Нет.

— Странно. В шестнадцатом году это была самая популярная песня, ее всюду пели.

Из груды упавших с полки и оставшихся на полу книг она извлекла толстую тетрадь. На обложке еще сохраняла остатки былого блеска наклеенная на дерматин переводная картинка с двумя милующимися голубками. Нужная страница отыскалась быстро.

Свечников придвинул к себе тетрадь, узнал ее почерк и прочел:

Ночь порвет наболевшие нити,
Вряд ли я доживу до утра.
Напишите, прошу, напишите,
Напишите два слова, сестра!
Напишите, что мальчика Вову
Я целую, как только могу,
И австрийскую каску из Львова
Я в подарок ему берегу.
Напишите жене моей бедной,
Напишите хоть несколько слов,
Что я в руку был ранен безвредно,
Поправляюсь и буду здоров.
А отцу напишите отдельно,
Что полег весь наш доблестный полк.
В грудь навылет… я ранен… смертельно,
Выполняя свой воинский долг.

— Он тоже погиб недалеко от Львова, — сказала Ида Лазаревна, когда Свечников поднял глаза от тетради. — Там его и похоронили. Последнее письмо, которое я от него получила, он продиктовал сестре в лазарете. Сам писать уже не мог. Только вот мальчика Вовы у нас не было.

Заметив, что на огороде под окошком две девочки волокут тяжелую лейку, она прервалась и закричала:

— А ну поставьте немедленно! Идите позовите мальчиков. Я велела поливать им, а не вам.

Девочки упорхнули, но мальчики не появились. Вздохнув, Ида Лазаревна заговорила снова:

— За большие деньги достала я в госпитале морфий, купила шприц, взяла самое лучшее свое платье, еды на дорогу, положила все в чемодан и поехала на Юго-Западный фронт. Где он похоронен, мне написали. Решила, что надену это платье, приду к нему на могилу и впрысну себе смертельную дозу морфия… В общем, добыла денег на билет, села в поезд. Первые сутки совсем не спала, потом сама не заметила, как заснула. И увидела сон…

Ей снилось, будто она долго-долго бежит с горы к ослепительно сверкающей под солнцем реке. Пологий травяной склон никак не кончается, хотя берег, кажется, совсем близко, шагах в десяти, не больше, а она все бежит и бежит, и полевые цветы звенят у нее под ногами, как маленькие колокольчики, которые рыбаки привязывают к воткнутым в землю удилищам, чтобы слышно было, если клюнет.

Слушая, Свечников думал, что да, он рассказывал ей про Казарозу, но не настолько же она сумасшедшая, чтобы застрелить такую соперницу! Этот вариант он сразу отверг, зато два других были куда вероятнее. Во-первых, стрелявший мог незаметно передать ей револьвер прямо в зале — на тот случай, если кто-нибудь заметит, что стреляли из разных мест. Тогда всех мужчин стали бы обыскивать, а женщин — вряд ли. Во-вторых, из тех же соображений этот человек мог после выстрела выкинуть револьвер в окно. Свечников мысленно прочертил возможную траекторию его полета и понял, что она вполне способна пересечься с маршрутом Иды Лазаревны от ворот к будке во дворе.

— Я бежала к реке, — тихо говорила она, — и знала, что вода в ней ледяная. Она так сверкала на солнце, что теплой быть не могла. Я это понимала, но все равно хотела добежать как можно скорее, чтобы броситься в нее и забыть что-то страшное, чего я в тот момент уже не помнила, но знала, что потом опять вспомню и пожалею, если не добегу. В то же время я бежала так долго, что постепенно стала замечать, какая красота кругом. Все было так зелено, так чисто, небо такое синее, песок на берегу такой белый и тоже чистый, что постепенно мне стало казаться глупо, что я так быстро бегу среди всей этой красоты и ни на что не обращаю внимания.