Казароза

«Хам, смеющийся над наготой отца своего», — говорил об этом французе Сикорский, но из любопытства Свечников пару раз побывал в университете, где Даневич собирал свою команду. Там ему объяснили, что выращенный в колбе гомункулус был нежизнеспособен, поэтому де Бофрон разрубил на куски костенеющий в бессилии красивый труп, отбросил все лишнее, а из остатков слепил маленького, но полного сил младенца, готового к саморазвитию, поскольку в нем живет дух первозданного хаоса. Скоро этот младенец превратится в гиганта и одной ногой встанет на Урале, другой — на Пиренеях.

Свечников узнал также, что само слово идо на эсперанто означает потомок, отпрыск, что идисты вместо патрино говорят матро, что в идо-языке есть неправильные глаголы и нет обязательного, как в казарме, согласования прилагательных с существительными в падежах и числах, да и порядок словообразования куда более свободный, а не подчинен палочной дисциплине, как в эсперанто. Даневич пропагандировал ту идею, будто эсперанто является лишь промежуточной ступенью в развитии международного языка, идо же — высшей, ибо сотворен не из грубой персти национальных языков, а из материи уже очищенной, как Ева была создана не из глины, а из Адамова ребра, но Свечников остался глух к этим аргументам. Идистов было мало, во всем мире человек пятьсот, а в городе — семеро, да и сама идея двух похожих друг на друга международных языков представлялась бессмысленной.

Для гомаранистов Даневич был врагом, с которым никакие компромиссы невозможны, но сам Свечников долго не сознавал опасность идизма как такового. Даже став членом правления клуба «Эсперо», он поначалу проявлял терпимость в надежде избежать раскола и хотя бы на местном уровне сохранить единство эспер-движения в пределах допустимой фракционности. Однако к весне 1920 года ясно стало, что это утопия.

В апреле Даневич вывесил в университете объявление о публичном диспуте с заменгофцами. Так, всех валя в одну кучу, он презрительно именовал и группу Варанкина, и эспер-пацифистов типа Сикорского, и пролетарских эсперантистов. Диспут закончился скандалом и потасовкой, после чего всякие отношения порваны были напрочь.

В мае к идистам переметнулся кое-кто из клубных интеллигентов. Даневич, естественно, принял их с распротертыми объятьями. Оправдываясь, перебежчики ссылались на труды де Бофрона, будто бы сильно их впечатлившие, но на самом деле это, конечно, был завуалированный под формальные расхождения идейный протест против линии, проводимой Свечниковым. Им просто не хотелось принимать участие в коллективном переводе на эсперанто материалов Конгресса 3-го Интернационала. Кое-кого пугала и перспектива угодить на фронт в составе боевого агитотряда, который Свечников мечтал сформировать из эсперантистов. После того как он вынес эту идею на заседание клуба, еще трое ренегатов перебежали к Даневичу.

Тогда же под его мятежное знамя встали четверо городских непистов во главе с Петей Порохом.

Язык непо, детище московского математика Федора Чешихина, тоже был создан из эсперанто, но на принципах, прямо противоположных принципам де Бофрона. На взгляд Чешихина, творению Заменгофа недоставало как раз логики, а хаоса там было в избытке. Словарный запас эсперанто он сохранил, зато радикально переработал грамматику. Слова остались прежними, но отныне должны были жить по Чешихину, а не по Заменгофу. Отсюда и название языка, думал Свечников, пока не узнал, что непо на эсперанто значит племянник. Этот язык был не прямым его потомком, как идо, а боковой ветвью по нисходящей линии.

Для Даневича доктор Заменгоф был скучный педант, усвоивший все пороки талмудистской науки, для Пороха — неряшливый местечковый мечтатель без царя в голове. Трудно было вообразить, что идисты когда-нибудь смогут объединиться с непистами, но их, видимо, роднило страстное желание расплеваться со своим общим прародителем. На этой зыбкой платформе они в итоге и сошлись. Правда, не вполне ясно было, кто из них представляет собой правую оппозицию, а кто — левую. Разобраться в этом простом, казалось бы, вопросе Свечников не мог и мучился, не понимая, с кем следует бороться в первую очередь.

Чаша терпения переполнилась, когда Даневич сумел отпечатать в бывшей епархиальной типографии сотни две брошюрок с тезисами своего учения и листовок с карикатурой на Заменгофа. Творец эсперанто уже три года покоился в могиле, но эти ребята избрали его своей главной мишенью, хотя без него не было бы их самих. Листовки они вывешивали в университетских аудиториях, брошюры подбрасывали в городские училища и школы 2-й ступени, добрались даже до сепараторного завода. В конце июня Свечников не выдержал и написал письмо в губком с требованием решительно пресечь эту пропаганду как вредную для общепролетарского дела.