Казацкие были дедушки Григория Мироныча

Татарин относился ко всему окружающему с прежним безучастием. Что происходило в душе его, этого, разумеется, никто не знал, но наружно он был совершенно спокоен. Его заплывшее жиром лицо выражало полнейшую апатию.

Сирко был доставлен в Батурин, а мурза — в Полтаву. Пленников продолжали держать в оковах, под крепким караулом. Тяжелую долю Сирка разделял и его зять, Иван Сербии и оставшиеся в живых колодники.

Враги торжествовали и о поимке Сирка летели вести к царю. Теперь никто не говорил о его огромных боевых заслугах, о его рыцарском характере, но все усиленно кричали о вероломстве Сирка, выставляли его бунтовщиком, перешедшим на левую сторону Днепра для того, чтобы сеять смуту среди народа и казаков, а затем самовольно владеть булавой.

Так поступали враги. Москва не могла не поверить им и потребовала немедленно доставить Сирка. И вот заслуженного воина, как преступника, под усиленным конвоем отправили в Москву. Участь его заранее была решена бесповоротно: его ждала Сибирь. Не успел Сирко опомниться, не успел в последний раз обнять близких и друзей, как московские кони мчали его уже к далекому, суровому Тобольску.

Далеко был атаман, когда известие о постигшей его участи пришло в Сечь. Заволновалось, зашумело орлиное гнездо; но молодцам-сечевикам не под силу было вступать в открытый бой с врагами кошевого. Плакали запорожцы, умоляя вернуть им их любимого, дорогого «батька», но мольбам этим никто не внимал, и опальный атаман приближался к Тобольску.

Неприветливый, чуждый край расстилался перед ним. Здесь ничто уже не напоминало благословенной Украины. Всходило, солнце, но не такое приветливое и ласковое; пролетали ветры, но не наши, легкокрылые, а резкие, суровые ветры, заклятые враги одинокого путника; шумели леса, но не тем веселым зеленым шумом, заглушающим и печаль, и тоску, и горе, — нет, это был шум иной, суровый и дикий, он напоминал рев разъяренного зверя, грохот моря в непогодную, бурную ночь; не слышно было щебетания знакомых птичек, только ворон прокричит в вышине, торопливо пробираясь в лесную чащу. Суровый, забытый Богом край!..

Когда же пришла зима с трескучими морозами и в дикой пустыне завыла, застонала пурга, сердце казацкое защемила невыразимая тоска. Над холодной пустыней опустился белый саван, и все потонуло во мраке холодной бесконечной ночи.

Жарко натоплена огромная печь; вмазанная в нее каменная плита накалилась до-красна и в крошечной горенке так душно, что голова идет кругом. Сирко сидит у стола и при колеблющемся свете каганца читает евангелие. Эта книга дает ему бодрость, силу и терпение. Воскрешая нечеловеческие муки невинного Страдальца, великая книга примиряет с самим страданием, мало того, она учит любить и прощать; голос злобы и назойливый шепот ненависти смолкают перед ней.

Но сухой раскаленный воздух гонит кровь к вискам и вызывает шум в голове. Мысли текут не так плавно, а сердце так и трепещет в груди. Маленькое оконце так замерзло, так затянулось льдистой корой, что превратилось в плотную льдинку. За окном бушует лютая сибирская пурга…

Сирко отложил Книгу и стал прислушиваться; но что можно разобрать в этом хаосе звуков?.. Слышится плач и рядом с ним хохот, то вдруг закипит, заклокочет пучина морская, то дикий, яростный вой пронесется от леса к реке и разольется по тайге.

Вот дверь отворилась, и в горенку ввалился человек, до того запушённый снегом, что лица его не было видно, и вместе со своею неуклюжей одеждой он представлял белый ком. Это был товарищ нашего атамана по несчастью, сосланный подобно ему есаул войска малороссийского, Павел Грибович. Он раньше прибыл в Сибирь и теперь приютил у себя кошевого.

— Ну и погода! — с сердцем произнес вошедший, отряхивая доху (верхняя меховая одежда).

— Я уже боялся, что ты следа не найдешь, — заметил Сирко.

— И не нашел бы, пане-атамане, если б не обвязал себя веревкой да не прикрепил другой конец к столбу возле хаты… Такое делается на дворе, такое делается! Не приведи, Господи! Ничего не видно, как есть, ничего!.. Ветер!.. Видал я ветры, но если б мне раньше кто-нибудь сказал, что на земле бывает такое светопреставление, — я бы не поверил, ей-ей не поверил бы!.. Только по веревке и притянул себя к хате, через дорогу и не думай перейти…

— Садись да обогревайся, братику, сказал Сирко и занял своё прежнее место возле стола.

— Ведь теперь день, пане-атамане? — отозвался Грибович.

— Эге ж, день…

— А на дворе ночь…

— Такой край…

— Проклятый край! Неужели ж нам придется тут и кости свои сложить, в этих снежных сугробах?

— Воля Божия — ответил Сирко и снова раскрыл евангелие.

— Нет, пане-атамане, нужно нам бежать отсюда! — снова заговорил есаул, освободившись от меховых одежд и присаживаясь на лавку к товарищу.

— Надо бежать… Пусть весеннее солнышко тронет снега, — я здесь и часу не останусь. Умереть — так умереть на воле…

Сирко поднял голову и стал прислушиваться.