Казацкие были дедушки Григория Мироныча

— Пришел я поклон отдать пану кошевому, — обратился Тарас Гачок к атаману, отвесив ему низкий, поясной поклон.

— Заскучали, братику, в курени, потянуло до зимовника? — спросил с добродушной улыбкой Сирко.

— Потянуло, пане-атамане… Не привык я без дела сидеть…

— Вот я и сам не люблю сложа руки сидеть… Хотелось бы пчелок своих посмотреть.

— Я до пана-атамана с просьбой, — после паузы выговорил дед.

— А что за просьба?

— Тут привезли мы из Крыма раненого казака; тяжко он ранен, и сечевые цырюльники не помогут ему. А если б я его осторожно на челне довез до своей хаты, да попользовал травами, то он бы, может, к осени, с Божьей помощью, и на коня сел.

— Раненый — родич дидуся? — поинтересовался кошевой.

— Нет, пане-атамане, я его так давно знаю… Жалко хлопца, добре он бился в Крыму… один за пятерых работал…

— А зовут его как?

— Микола Кавун.

— Ну, что ж, пусть будет по-вашему, забирайте своего Кавуна.

В тот же день дед продал коня, приобрел ходкий челнок и, починив оснастку, пустился в путь-дорогу. Челнок легко скользил по днепровской зыби. Тарас сидел на корме, а веслами работали три молодым казака и инок Алеша, решивший вернуться в монастырь.

На дне челна, ближе к носовой части, лежал раненый Микола. Товарищи устроили ему удобное ложе, но раны его горели огнем, и из груди его вырывались слабые стоны. К концу пути жар усилился, сознание начало мутиться, и раненому все казалось, что он стоит посреди сечевого Майдана, привязанный к позорному столбу, а кругом волнуется целое море казацких голов… Это живое море вдруг застыло и замерло… На майдан вышел сам кошевой с куренными атаманами и всей войсковой старшиной. «За измену товариществу — смерть!» — раздается чей-то грозный голос… Раненый начинает метаться и вытягивает правую руку, как бы желая, защититься от грозящего удара.

— Это я провел янычар! — вскрикнул Микола, с ужасом глядя на лица гребцов… Ну да, я… Мороз трещал, да мороз… они все шли, шли… А месяц смеялся… и зорьки смеялись… А янычары шли к куреням… — Больной начал так метаться, что его должны были держать.

— Когда б скорей добраться до хаты, — сказал старик, налегая плечом на свое длинное правило (рулевое весло).

Перед заходом солнца вдали показался остров посреди реки. Среди зелени на нем белела хатка старого запорожца. Гребцы приободрились, и скоро челн врезался в песчаную отмель. Раненого бережно перенесли на берег и опустили на сухой, нагретый солнцем песок. Очутившись на земле, он сразу успокоился, открыл глаза и обвел окружающих товарищей грустным, задумчивым взглядом. Сознание вернулось к нему, и из его израненой груди больше не вырывалось ни стонов, ни вздохов, силой великой казак сумел подавить страдание.

— Братику! — произнес он тихо, и взгляд его остановился.

Алексий опустился возле на колени.

— Братику, мне уже не встретить завтра солнца… А ты, друже, будешь жить… Облегчи мою душу… Когда будешь на Украйне, разыщи мою старую неньку и скажи ей, что я добре бился с татарами, что я… хотел положить душу за братьев своих и умер, как добрый казак…

У него еще хватило сил передать, где живут его родители. Затем, раненый запрокинул голову, и его усталые веки смежились с тем, чтобы больше не раскрываться.

Он уже не видел, как пурпурное солнце потонуло в розовой степи, как алым полымем вспыхнули днепровские стремнины; не видел он, как гаснут вечерние облака и в быстро темнеющем небе вспыхивают трепетные звёзды; не слышал он, как шепчется прибрежный камыш с ленивой днепровской волной, как скользят сизые чайки над гладью речною, как плещется рыба в зеркальных заливах… Погас последний солнечный луч, а вместе с ним догорела и жизнь молодая.

— Был казак — нема казака, пусть же ему земля будет пером! — сказал в раздумье старый сечевик снимая шапку. Запорожцы последовали его примеру.

Сумерки надвигались быстро, и по темному не рассыпались мириады звёзд.

Глава V. По синим волнам

аступившее утро было пасмурное, но теплое, даже жаркое. В днепровских заливах не курились сизые туманы, и всюду царила какая-то раздражающая, зловещая тишина. Даже прибрежные камыши прекратили свой немолчный шепот и хмуро гляделись в недвижное зеркало застывших вод. В низком небе реяли серые тучки; они отражались в реке, и казалось, что старый Днепр одел гладко отполированную стальную броню и теперь поджидает невидимого врага… Дождь давно не перепадал. Уныло глядела пожелтевшая листва и выжженные травы; земля местами потрескалась, а сухой степной ветер не освежал лица, принося новые струи знойного, раскаленного воздуха.

Тихо было и в сечевом городке; но стоило заглянуть в курени, побродить по уличкам, ведущим майдану, чтобы сейчас же заметить необычайное возбуждение, охватившее все «товариство»: запорожцы переходили из куреня в курень, составляли группы среди улицы, собирались в кучки на площади и о чем-то толковали. Все говорили тихо, чинно, было видно, что они чего-то ждут, что они чем-то взволнованы.