Казейник Анкенвоя

Тут я заметил торчащую у него из бокового кармана трубкой свернутую газету, выдернул, размотал, и прочел на лицевой стороне заметку, помещенную в траурный прямоугольник: «Редакция от лица городского магистрата приносит публичное извинение господину епископу Славянского ордена, за ошибочное упоминание о нем в официальных документах и сводках новостей, как о чуждом православию кардинале. Главный обозреватель«Kozeinik Zeitung» Ев. Зайцев».

«Обозреватель, - подумал я, возвращая газету дневальному. - Что он там, интересно, обозревает, этот Ев. Зайцев без очков?»

- Доложи, епископ скоро будет. Рыло протрет, похмелится «Монастырским», и будет. В часовне пусть просохнет госпожа ответственный секретарь. Чай, не лето на плацу.

Дневальный кинулся исполнять приказание. Бесшумно прикрывши дверь, я прислушался. В душевой келье моей послушницы было тихо. Видать, разбудил ее славянский докладчик. Пауза.

- Пойдешь? - вопрос из-за ширмы прозвучал напряженно и как-то взвинченно.

- Да.

Я пошел умываться. Рукомойник без крышки, но полный воды был прилажен к стене за голландской печью, здесь же на гвозде висело полотенце из вафельной материи. Под рукомойник предусмотрительно было подставлено цинковое ведро. На полочке рядом с рукомойником хранились маленькая одежная щетка, тюбик пасты, заправленный бритвой станок и банка с вазелином. Перец, управлявший обстановкой нашей обители, видать, определил для себя, что православные кардиналы одежными щетками зубы чистят. Зубы я пальцем почистил, выдавив на него из тюбика полоску с каким-то земляничным привкусом, напоминавшим пионерское детство. Затем облачился я в редакторский пуловер и грязные плисовые штаны, навертел суконные портянки, забытые прежним постояльцем в одежном шкафчике, и обул свои чужие сапоги, брезгливо посматривая на тумбочку в углу, где был аккуратно сложен пошитый, видать, на глаз черный китель с эполетами. На каждом эполете была вышита гладью золотая буква «К». «Не успели букву «Е» перешить», - подумал я, распечатывая пачку сигарет «Rosstof» и выглядывая в окно, залепленное снаружи дождевыми разводами.

- А я? - вопрос из-за ширмы достался мне с такой выдержкой, будто Вьюн долго размышляла, что бы еще у меня спросить.

- А ты изволь одеться и выйти. Не в кукольном театре.

Пленка на кольцах отползла. Вьюн уже в куртке, застегнутой на молнию и с капюшоном на голове, сидела прямо, точно застывший маятник. Под ней была перина, думается, притащенная заботливым штык-юнкером ночью, пока я спал.

- Далеко намылилась?

- Я с тобой.

- В столовую не лезь. Опасно тебе. Наслушаешься гадостей, ответишь кому. Потом Лаврентий добавит, и все. День судом офицерской чести окончится. Могилу мясом не корми, дай только повод слить штык-юнкера, если он ваш любовный роман прочтет.

- Я с тобой. Не верю я этой отложенной личинке. Тебя там зарежут, как Щукина, пока я буду на измене сидеть.

- Не будешь. Позавтракаешь, и тихо смоешься. Найдешь Владимира в бараке, скажешь, чтобы он общее собрание зеленых подпольщиков устроил. Скажешь, епископ хочет консолидировать оппозицию.

- Для чего?

- Разработаем план совместных действий, пока их не съели поштучно.

- А ты?

- За меня трястись не надо. Меня и в часовне зарежут, если потребуется.

Прикурив сигарету, я вышел в коридор. Дежурный по штабу, какой-то раньше не замеченный мною уголовник с татуировкой прямо на лбу в виде левосторонней свастики приветствовал меня отданием чести. Я кивнул ему, докурил сигарету, выскочил под ливень и дунул к часовне, чтобы не промокнуть заранее. Внутри часовни было пусто за исключением стоящей на коленях у иконы «Благовест» Виктории Гусевой с волосами, убранными под скромную косынку. Разумеется, она, погруженная в молитву, не могла заметить моего присутствия, хотя створки часовенных ворот на сильных пружинах грохнули за мною так, что вся постройка содрогнулась. «Горлица ты наша, ядреный корень, - подумал я, осматривая чертоги. - Орлеанская дева, не меньше». На всем убранстве лежала печать славянского аскетизма. Пластиковый клозет, какие, платные, устраиваются по двое у станции метро. Исповедальная кабинка. Трибуна фанерная, выцветшей покраски с более ярким отпечатком содранного герба. Аналой. Скамейки от стены до стены, точно в клубе все того же пионерского лагеря. Посредине вырезан узкий проход в президиум. Из образов на боковой стене часовни против трибуны одна потраченная икона с архангелом Гавриилом и пресвятой Богородицей. Перед ней на коленях ответственный секретарь. Я присел сзади на скамью, ожидая, когда Вика-смерть грехи замолит.

- А что же вы не служите, господин епископ? - спросила она, обмахнувши себя финальным крестом, и поднявшись с коленей.

Под коленями у нее оказалась газетка, тотчас мелко свернутая и отправленная в сумочку.

- Служу.

- А братья-славяне жалуются, что некому исповедаться. Часовня пустая, как ни зайдут. Грехов некому отпустить.

- Твое какое свинячье дело?

- А я куратор Славянского ордена.

- Передай своим братьям-славянам, что у епископа запой. Что коли у епископа запой, он в лучшем случае бороду отпустит.