Казенный дом и другие детские впечатления

Все-таки мне трудно это себе представить. Четыре недели. Отправляешь с чемоданом, надписанным «Люба Гурова, третий отряд». Никакой быстрой связи – телефонов нет. Пишешь письма. Где они, кстати? Ребенка вернут тебе через месяц. Я бы сошла с ума от беспокойства. Какое сильное, великолепное доверие к системе! Вот какую огромную вещь потеряли – есть о чем плакать.

Опыты множественности и неразличимости. Стопки горшков, ячейки, в которых хранились матрасы, ячейки для чемоданов в камере хранения. Чемоданы полагалось на время смены сдавать. Разрешались ли пионерам свидания с чемоданами? Помню так же мало, как про мытье и стирку.

Последний мой лагерь был на склоне, наверху кладбище, внизу пруд, посередине линейка, столовая и клуб. Подруги явно имелись: девочки имели привычку совместных прогулок в туалет. Вдумчивые поиски подходящего мягкого подорожника. Интриговали против какой-то несимпатичной девочки. Насыпали ей соли на простыню и пошли в кино. От этой соли ночью несимпатичная девочка должна была описаться. Совесть не давала мне покоя весь фильм, и я, собрав всех заговорщиц, убедила их отменить злодеяние. С несостоявшейся жертвой получился неловкий, неприятный разговор.

Жила как будто в полусне, задача – сохраниться. Все возможности памяти, наблюдательности, воображения и эмпатии – спали. Хорошо давалась бессмысленность. Утром встать, одеться, застелить постель. Потом в туалетный домик с полотенцем, зубной пастой и щеткой. Потом завтрак. А потом уже линейка? Зарядка – бывала зарядка – неужели до завтрака? Потом занятия. То учили носить противогаз, то ходить строем, останавливаться на раз-два и рассчитываться на первого-второго. Конечно, хор: «У дороги чибис». Наконец, обед. Тихий час: полагалось быть в палатах, но если спать уже не заставляли, то читали. Я читала всей палате книжку про Джельсомино и украденный смех.

Это была школа одного навыка: умения переносить оглушительную скуку. Этот навык потом у меня пропал – к счастью, а то ведь и жизнь прохлопать недолго. Но отстраненность от собственных эмоций осталась навсегда, а умение открываться чувствам появилось в середине жизни, когда мой внутренний старик наконец сравнялся со своим паспортным возрастом. Мне было далеко за двадцать девять.

С молодости я подозревала недостаток характера в том, что не чувствовала себя несчастной в советской обстановке лагеря и сада. Разве не видны в этом плебейство и конформизм? Но с удивлением вижу, что и счастливой пионерки из меня не вышло. Оживляюсь, лишь вспоминая про еду и как родители за мною возвращались.

Лучшее, что помню из лагерной жизни, – это торжественное нарастание города, к которому приближалась наша автобусная колонна по Волоколамскому шоссе. Как сперва возникали кварталы спальных районов, потом все более и более столичные здания по сторонам дороги, наконец знакомые, любимые имперские здания в самом начале Ленинградского проспекта – и наконец сворачивали в сквер, где ждали родители, и боже мой, боже мой, родные теплые объятья, лучше, если мама в знакомой кофте, ничего нового тут не нужно, нужно все старое, теплое, знакомый запах родной подмышки, и больше ничего.

Андрей Бильжо. Тайны Егора [16]

Накануне Дня Победы, 9 мая, я забирал своего внука Егора из школы. Он учился тогда во втором классе. На школьной спортивной площадке, обнесенной высокой сеткой, под песню Булата Окуджавы из фильма «Белорусский вокзал» маршировали старшеклассники.

«А нам нужна всего одна победа,

Одна на всех, мы за ценой не постоим…» – доносилось из рупора.

Класс маршем проходил по периметру спортивной площадки, подходил к столу, за которым сидели директриса, физрук и завуч, кто-то один из старшеклассников рапортовал. И все маршировали дальше.

Мальчики были в школьной форме, а девочки почему-то в голубых мини-юбках и в киверах – головных уборах Отечественной войны 1812 года.

Я не выдержал, глядя на этот абсурд, и отпустил какую-то шутку.

Егор посмотрел строго на меня снизу вверх и твердо сказал: «Андрей, столько народу погибло во время войны. Что ж, и помаршировать нельзя?»

Прошли годы. Мальчик вырос и учился уже в другой школе. И вот однажды в минуты откровения он рассказал мне про свою первую учительницу, Наталью Владимировну.

Я помню эту Наталью Владимировну хорошо. С торчащим животом, она казалась беременной. Но по возрасту беременной она точно быть не могла. Немытые волосы сосульками едва достигали плеч. Глаза слегка навыкате на красноватом лице.

Тогда сказать что-то критическое в адрес Натальи Владимировны мальчику было невозможно. Тут же ты становился его врагом. Суждения ее не обсуждались! И вот оказывается…

Андрей, а знаешь, Наталья Владимировна перед завтраком показывала нам в классе кадры блокадного Ленинграда. Как умирали от голода дети. И мы все должны были смотреть на экран. Она пристально следила за этим.

Кто-то из детей плакал.

А потом мы ели подгоревшую рисовую кашу. Давясь. Наталья Владимировна доедала эту кашу за теми, кто не мог ее доесть.

А еще она подбирала упавший хлеб и съедала его, называя нас идиотами.