Каждая минута жизни

— Послушай, Вальки, — он сжал ее холодную ладонь. — Я в политику не вмешиваюсь. Баста!

— Какая политика?.. Либ просто дает тебе деньги, — стараясь сохранить спокойный тон, произнесла Валькирия.

— Милая моя, просто так никто ничего не дает. Ты хоть раз задумывалась над тем, что это за деньги? — Он выдержал короткую паузу. — А тут я вдруг почувствовал, что могу спокойно вздохнуть, могу спокойно работать, забыть обо всех трудностях, обо всех трупоедах с их кредитами.

— Быстро же тебя обкрутили! — закричала Валькирия. — Всем готов пожертвовать! Даже нашим сыном!

Это был чувствительный удар. Из-за Вальтера, из-за его непутевой судьбы он переживал больше всего, не мог себе простить того, что случилось, брал вину на себя. И если есть сила, способная сегодня удержать его, Рейча, от каких-то опрометчивых поступков, то это только Вальтер. Тот, которого в последний раз видел на свидании в тюрьме: в бесформенной полосатой хламиде, в грубых ботинках на толстой подошве, с бледным лицом. Сидел за железной решетчатой перегородкой, безвольно сложив на столе руки, и отсутствующим взглядом смотрел на Рейча. Глаза его были мертвые, пустые, словно он уже наперед знал свою дальнейшую судьбу: пожизненное заключение или пожизненный страх перед дружками на свободе.

Горе Вальтера стало их общим горем, оно неотступно следовало за ними повсюду, от него невозможно было убежать, как невозможно убежать от собственной судьбы, от неизлечимой болезни. Вальтер делал Рейча покорным и послушным.

— Послушай, дорогая… — с тяжелым вздохом произнес он, — тебе не кажется, что наш сын… Что это мы виноваты перед ним? Тебе не кажется, что он принимает наказание, которое заслужили мы? Мы должны искупить свою вину.

— Ты хочешь, чтобы его судили? — с ужасом спросила Валькирия.

— Нет, нет, дорогая, — торопливо проговорил Рейч. — Я думаю о нашей вине. Я думаю о нашей совести, Вальки.

— А я думаю о том позоре, который ожидает нас… Процесс будет необычный. Это — конец всему.

— Так, наверное, суждено нам, Вальки. — Он отвел глаза в сторону. И после долгого молчания произнес: — Бог знает все, и от его воли мы не убежим. Никогда!

Стало тихо. Они сидели посреди огромного вечернего парка. Сидели долго, молчаливо, погруженные в свои невеселые мысли. И вдруг Валькирия словно ожила… Ближе подсела к мужу, положила ему голову на плечо.

— Ты прав, Герберт, — заговорила она тихим, спокойным голосом, словно смирившись с судьбой. — Это действительно наша вина. Так пусть будет все, как есть.

— Бедненькая ты моя… — сказал он растроганно и нежно, гладя ее по голове. — Я вижу, как ты страдаешь… Мы сейчас в таком состоянии, что бессильны что-либо изменить или предпринять. Положимся на волю господа бога.

— Я так и сделала, Герберт.

— Ну и хорошо, — он почувствовал облегчение, хотел встать, чтобы идти в дом, но она задержала его.

— Посидим еще, дорогой.

В ее просьбе чувствовалось требование и вместе с тем словно какое-то обещание. Словно она собиралась сказать ему что-то очень важное.

— Что с тобой, Вальки?

— Герберт… — начала она мечтательным голосом, устремив взгляд в темные парковые заросли. — Мне сегодня приснился удивительный сон… — Она накрыла своей маленькой ладонью руку Рейча. — Мне приснилось, что мы прилетели в Ульм. В аэропорту нас, как всегда, встречает Гашке. — Рассказывая, она все больше воодушевлялась, становилась оживленнее, увереннее. — Он в новой кожаной куртке, веселый, предупредительный, и машина наша чистенькая, сияющая, блестит, как зеркало. Мы садимся в нее, и он везет нас… Представь себе, куда?.. — Валькирия вопросительно-лукаво посмотрела на Рейча.

— Не имею понятия, дорогая, — пожал плечами Рейч.

— В клинику Гаазе… — радостно сообщила Валькирия. — А я ему говорю: «Это же не наша клиника, Гашке». А он: «Извините, отныне это наша клиника. Она принадлежит нам…»

— И химический комбинат, и городская ратуша, и банк Крайзера… — в тон ей продолжил насмешливо Рейч.

— Герберт, не смейся… Мы поднимаемся в твой новый кабинет… Помнишь, какой роскошный кабинет у доктора Гаазе? — Рейч что-то недовольно пробурчал, но Валькирия, не обращая на него внимания, продолжила: — Стены мореного дуба, голландская мебель, бронзовые канделябры в стиле Людовика XV, французские гобелены… Потом мы идем в операционную, и там… мечта всей твоей жизни! — Она заглянула Рейчу в лицо, глаза ее светились торжеством. — Угадай, Герберт, что там.

— Живой мамонт! — не задумываясь, выпалил Рейч.

— Какой мамонт? — удивленно вскинула брови Валькирия.

— Видишь ли, дорогая… — не зная, как ей объяснить, виновато начал Рейч. — Я всю жизнь мечтал увидеть живого мамонта. Когда я был малышом, я все время допытывался у отца, почему в зоопарке или в цирке не показывают живых мамонтов.

Рейч взял пустой бокал и начал сосредоточенно крутить его в руке. Хотя он не показывал вида, ему было неприятно, что Валькирия напомнила о Гаазе. Он терпеть не мог блюдолиза Гаазе, крикуна Гаазе, этого эскулапа-недоучки, который вывез с западного фронта какие-то сомнительные ценности и на них построил себе хирургический госпиталь.