Каждая минута жизни

Осмотрелся. Горы пожелтевших газет на письменном столе… Паутина под потолком… Кое-где отклеились обои, облупилась штукатурка… Запущено, ох, как все запущено! Тут бы ремонтик хороший, мог бы за дом и побольше взять, да времени теперь уж вовсе нет… Хорошо хоть успел с летним домиком на круче. Со Степой можно будет как-нибудь разобраться. Это — не проблема. В конце концов даст ему деньжат, и пусть сам устраивается… Домик ему, видите ли, отдай! Гусь этот зятек… И покупатель попался стоящий, фундаментальный. Деловой народ, зубастый. Завтра уже хочет и вселяться. А пусть въезжает, недельку можно перекантоваться и в домике.

Где-то вдалеке, между садовыми заборами, послышался шум мотора. Курашкевич вышел во двор, обошел вокруг дома, заглянул в сад. Жаль было, конечно, оставлять такое богатство. Все ведь своими руками, только своими… Каждое деревце сам посадил, каждый кустик! А сколько кирпича перетаскал, сколько тачек с песком перевозил. Да что теперь вспоминать!.. Но и деньги хорошие получит за свой труд. На Кавказе будет с чего начинать. А может, удастся приобрести и готовенькую виллу. Чтобы с видом на море, внизу солнечный пляж, голубые волны лениво лижут берег, ласковый ветерок, теплая галька… Божественные места!

Когда возвратился из сада, увидел около ворот отъезжающее такси. Валентина приехала. Зашла на свою половину, распахнула настежь окна, на полную мощность включила магнитофон. Громкая, почти оглушающая музыка выплеснулась в сад, и Курашкевичу показалось, будто вместе с Валей приехали какие-то ее гости. Зашли в дом и завели музыку.

Он разозлился. Какие теперь могут быть гости? О чем она думает? Семья разваливается, гибнет дочь, муж ушел, а она устраивает себе развлечения? Курашкевич решительно открыл дверь в Валину комнату и громко потребовал, чтобы выключили музыку. Но Валя была одна.

— Отстань! — словно ударила его словом дочь.

Что-то в ее лице, побледневшем, осунувшемся, с темными кругами под глазами, насторожило его. Валентина сняла платье, стала надевать поролоновый домашний халат.

— Выключи немедленно музыку! — из упрямства потребовал Курашкевич.

— Не выключу!.. — задиристо, с вызовом ответила дочь, застегивая халат на все пуговицы.

— Прошу по-хорошему… — угрожающе двинулся на Валентину Курашкевич.

Она демонстративно повернулась к нему спиной, открыла дверцу шкафа и начала перебирать на полочке свои тряпки.

— И я тебя прошу по-хорошему: немедленно уйди из моей комнаты, оставь меня в покое!

Это было уже что-то новое, такого он никогда не слыхал. Чтобы в его собственном доме — пока что в собственном! — с ним обращались, как с приблудной собакой, с последним батраком? Нет, так дело не пойдет. Придется поговорить с ней покруче. Пусть себе одевается, переодевается, хамит — ему глубоко наплевать.

Он решительно направился к креслу под торшером. Сел. Около него, на журнальном столике, стоял маленький магнитофон, откуда и ревела музыка. Потянулся рукой, чтобы выключить, но, бог его знает, где крутить, на какую клавишу нажимать. Нажал на одну клавишу, на другую…

— Не смей трогать! — враждебно крикнула Валентина и подскочила к столику.

Он увидел, как перекосилось от злости лицо дочери, даже губы побелели, и у него что-то словно оборвалось. Господи, да что же с ней творится?.. Как ее успокоить?.. Да черт с ней, с этой музыкой!.. Решил рассказать ей о покупателе, чтоб сегодня же прикинула, куда на время перевезти вещи, мебель, свое барахло.

У Вали дрожали руки. Схватила со столика магнитофон, что-то нажала и бросила его на диван. Музыка оборвалась.

— Вот и хорошо, — дружелюбно заговорил Курашкевич. — Не нужно нервничать, кипятиться… Мы с тобой люди не чужие, нам друг друга жалеть надо. Садись, доченька, поговорим. У меня к тебе разговор есть.

Она сразу обмякла. Безвольной походкой подошла к дивану, села. Лицо покрыто темными пятнами, даже шея покраснела… Несколько секунд сидела с отсутствующим взглядом, затем встряхнулась, словно отбросила от себя ненужные мысли, выпрямила спину, свела вместе колени и посмотрела на отца внимательно, испытующе, даже с легким вызовом, как на незнакомого, чужого ей человека.

— Ты вот что… успокойся, — протянул было к ней руку Курашкевич, но так и не осмелился дотронуться. — Отдохни немного. И давай-ка подумаем, что будем делать с вещами. — В его голосе зазвучали привычные властные нотки. — Не время сейчас раскисать. Завтра вселяются новые хозяева, а у нас еще ничего не готово. Мы не собраны… Утром я вылетаю в Сухуми. Ты уж тут сама как-нибудь развезешь часть по знакомым, здесь, на веранде, можно временно что-то сложить. Словом, договоришься с новым хозяином. В крайнем случае заплатишь ему маленько…

У нее от удивления округлились глаза. Из карих превратились в черные, стали как два бездонных темных колодца.

— Ты что, вполне серьезно, папочка?.. Не передумаешь? — спросила с ядовитой иронией. И в ее голосе Курашкевич почувствовал скрытую угрозу.

Что-то, видно, надумала. Он ее знал. Не хочет выселяться, оставлять такое богатство. Но он-то теперь не при чем. Пусть-ка за это своего муженька благодарит.