Каждая минута жизни

Курашкевич немного остыл и теперь искал повода, чтобы начать разговор. Даже в самой безвыходной ситуации, знал он, можно найти спасительный вариант. Главное — упорство. До последней минуты упорство. Были же подобные ситуации, однако обошлось. Вспомнилось окружение под Харьковом, когда распрощался с Антоном Богушем в его полевом госпитале. Успел выскочить, еще и награду получил за бой с вражескими танками. А потом — ранение, запасной полк и снова на передовую. Перспективы были невеселые: прямо в наступающую стрелковую дивизию, под вражеские пули, на верную смерть. Но не из таких был Курашкевич, чтобы покорно подчиняться капризам судьбы. Пошел попрощаться к командиру полка, лысоватому пожилому майору. Понаставил на стол всякого из своих госпитальных запасов. «Попрощаемся, товарищ майор. Иду бить фашистского зверя, иду мстить за нашу землю». Стали ужинать. «Жена у меня в эвакуации, в Новосибирске, она дочь директора завода. — Курашкевич заранее успел разведать, что где-то там же перебивается с двумя детьми и жена майора. — Хочу отблагодарить вас за вашу теплоту, товарищ майор, за душевность вашу. Напишу жене в Новосибирск, чтобы взяла вашу Аглаю Сильвестровну под свою опеку, перевела на заводское содержание. Жаль, конечно, если меня убьют. Ну, да о чем тут говорить?.. Вот письмо отправлю и — в путь!» Прицел оказался точным, в самое яблочко. На следующий день Курашкевич получил новое назначение — начальником армейского пункта обеспечения. С того времени и определилась у Порфирия Саввича дорога в жизни, на которой он всегда умел находить для себя выгоду, добиваться своего.

Курашкевич принес из дома бутылку, поставил на стол. Но Максим от выпивки решительно отказался. Сказал, что устал на работе и настроение плохое. Заговорил о Свете, об операции, которая из-за Валентины все время откладывается.

— Вы же обещали поговорить с ней, Порфирий Саввич. — Максим уставился в пустую тарелку, отодвинул ее. — Ведь поздно же будет! Как вы все не поймете? Поздно!

— Ну, обещал! И говорил! — Курашкевич стал раздражаться. — Говорил я с ней, все объяснил дуре. Она еще вчера должна была пойти в институт… Опять, что ли, фокусничает? Ох, на мою шею… Ладно, зять, поговорю еще раз. Но ведь… операция это одно. Сделают. А дальше? — И Курашкевич стал развивать мысль о том, что девочку нужно будет увозить отсюда как можно быстрее к теплу, к морю. После того как настроили эти ГЭСы да заболотили искусственными морями днепровские угодья, климат совсем испортился.

— Ну, это дело будущего, — отмахнулся Заремба, понимая, куда клонит тесть. — Не самое главное. Приехали западногерманские врачи, у них тоже, говорят, есть какие-то средства. Так что шансы с операцией увеличились. А мы все ждем, оттягиваем…

— А дальше-то что? Что будет дальше?

— То есть… не понимаю… После операции мы приложим все усилия…

— Мы! Приложим! — взорвался Курашкевич. — Ты же сам — первый ей враг! — Все, что он до сих пор сдерживал в груди, вдруг заклокотало, забурлило. Большое лицо стало красным, как свекла. — Что же ты, стервец, меня продаешь?

— О чем вы? Что вы! — пытался урезонить разъяренного родственника Заремба.

Но тот не слушал, всю свою боль выливал, все обиды и напрасные надежды на счастье дочери, внучки, на собственную спокойную старость… Заремба терялся в догадках, отчего так неожиданно разгорелся сыр-бор.

— У вас беда какая? Может, с домом что случилось?

— Нет у меня никакого дома! — с ненавистью швырнул в лицо зятю Курашкевич.

— Вы же сами собирались продавать его…

— Да при чем здесь продавать — не продавать!

— Так в чем же? Не понимаю.

— Ты у меня его забираешь! — выпалил Курашкевич и осекся.

Неожиданно для себя Курашкевич потянулся всем телом к Зарембе, схватил его за локоть. Не хотел говорить, но вынужден. Горькая истина, от которой никуда не спрячешься… Тяжело было в свое время добывать материалы: трубы, железо, столярку, краску, батареи. Все пришлось через друзей, через… Кушнира. И добыто-то немного, но как раз хватит, чтобы припаяли статью, чтобы прокурор…

— Так этот ваш дом из краденого? — переспросил сухими губами Заремба.

— Все так делают, — отмахнулся тесть. — Но я ведь не для себя старался! Для вас, для нашей Светочки!

Зарембе показалось, что под ним зашатался стул. «Думал же об этом, догадывался, что тут нечисто. Но даже в голову не могло прийти, что тут откровенное воровство, что это все от Кушнира».

— Разве я от тебя многого прошу, Максим? — тронул Зарембу за плечо Курашкевич. — Забери ты этот чертов документ. Ты же не только Кушнира гробишь, ты мне копаешь могилу. Мне и всей нашей семье. — Голос у Курашкевича стал жалобным, скулящим. — Ну, что, решил показать свою принципиальность? А сам жил, пил, гулял в моем доме! Да если бы не я… — Курашкевич запнулся. — Валя бы с тобой и дня не жила. Я ее упросил, убедил, что семья у нас будет. И ты так меня благодаришь?

Заремба вдыхал сладковатый запах цветов, который приносило из сада, и его подташнивало. Жил в чужом доме!.. Курашкевич ее убедил, уговорил, и теперь ожидал от него платы…