Каждая минута жизни

Да, в его отношениях с Валей было что-то нехорошее, недолговечное, словно вымученное. Но чтобы так, чтобы до такой степени?.. Бегал, как последний дурак, к театру, ждал, когда кончится спектакль — до глубокой ночи… Потом узнал о ее давней болезненной любви к Рубанчуку. Не хотел ни о чем думать, пусть все пройдет, само исчезнет, ведь есть же материнский долг. А выходит, Курашкевич ее неволил!

— …другой бы мне руки целовал за мои добрые дела, — ворвался в его сознание скулящий голос тестя. — Такую жену имеешь!.. Все ради вашего счастья!.. Пятнадцать лет нежился в пуховиках…

У Зарембы дрожали руки. Хотелось схватить тарелку и — наотмашь, не думая, не глядя… Но вдруг он неожиданно остыл. Что-то в словах тестя было правдой. Давно пора прозреть. Катер, рыбалка, вечерние прогулки по Днепру… Нет, нет, только не это. Были и ночи одиночества, и поздние вечера, когда жена приходила после спектакля уставшая, с разгульным хмелем в глазах, отчужденная, с грубоватой усмешкой. Актерский мир — ничего не поделаешь! — утешал он себя. Всю свою любовь отдал дочери. Детская любовь не обманчива. Вот они вдвоем, ночь накатывается из-за Днепровских плавней, все небо в иллюминации звезд, в доме тишина, телевизор выключен. Светочка спит в своей кроватке, полуоткрытые губы что-то бормочут во сне. Может, маму зовут? А может, рассказывают о своей утренней детской грусти?

— За вашу заботу обо мне я вам благодарен, Порфирий Саввич, — преодолевая жгучую боль в груди, сказал наконец Заремба. — А сейчас, право, вам стоит подумать о своей внучке.

Заремба встал, начал собирать со стола тарелки. Скоро придет из театра Валя. Ужинать, наверное, не будет. В последнее время она почему-то не ужинала.

— О Свете я как-нибудь сумею позаботиться. А вот что ты скажешь мне, зять?

Этого вопроса Заремба ждал. Полуобернулся к Курашкевичу, который продолжал сидеть в своей полотняной хламиде за столом.

— Мой ответ такой: имя свое не оскверню.

Курашкевич тяжело поднялся. Засунул руки за ремень грязных рабочих брюк.

— Все взвесил, зять?

— Все.

— И не пожалеешь?

— Может, и пожалею. Но только против себя не пойду, Порфирий Саввич.

Курашкевич, с трудом передвигая ноги, направился к ступенькам. Спустился с крыльца, ощупал карманы. Закурить бы… Толстые ладони его заметно дрожали. Сделал шаг от веранды и остановился. Обернувшись, сказал:

— Долго вилась наша веревочка, зять… Словом, если не выполнишь просьбу Кушнира, считай, что не жилец ты в моем доме. И о Валентине можешь забыть. Навсегда!

Садовая темень поглотила его кряжистую фигуру. Стало тихо и немо. Заремба удрученно смотрел в заднепровские дали, где ночь растянула светлячковые трассы. Хотелось броситься с крутого берега в этот черно-электрический хаос, и пусть все кончится, все пойдет прахом. Такая нестерпимая тоска охватила его, что стало больно в груди.

И в этот миг услышал медленные, усталые шаги. Это выходил из-под сарая Степа. С лопатой в руке приблизился к крыльцу.

— Максим Петрович, скажите, почему это в мире все так красиво? Откуда такая красота вокруг? — он показал рукой на небо. И, не дождавшись ответа, тихо сказал как бы самому себе: — А мы вот все ходим, ходим и не видим ничего. Одни только резиновые шланги под ногами.

14

Карнаухов привез Бетти Рейч в профилакторий, галантно проводил до самого коттеджа, поцеловал руку и пожелал доброй ночи. На освещенной веранде ее ожидал отец.

Бетти упала в плетеное кресло, опустила в изнеможении руки.

— Сил нет, папочка! Весь институт обошли сегодня с господином Карнауховым. Если бы ты видел, какая у него лаборатория!

Рейч, словно пробудившись ото сна, глубоко вздохнул.

— Ты меня слышишь?

— Слышу, слышу… Оборудование у них действительно прекрасное. — Он потянулся к столу, взял стакан с минеральной водой и сделал глоток.

Дочь подошла к нему, села на ручку кресла. Настроение отца ей не нравилось. Ну зачем так тяжело вздыхать? А-а, весь день провели в городе?.. Жара замучила. Да, все устали от этой жары, прямо Африка. Господин Карнаухов предложил ей поехать купаться на Днепр. Тут вода чистая, прозрачная. Это — не Рейн и не Мозель.

Однако расшевелить отца не удавалось. С ним уже второй день творилось неладное, какие-то мрачные мысли угнетали его.

— Папа, ты чем-то встревожен? — серьезно спросила Бетти и попыталась заглянуть ему в глаза. — Ну, скажи, в чем дело?

Он отвел взгляд и стал рассказывать о сегодняшних встречах у мэра города, в Академии наук, об утомительном протоколе. Потом вдруг без перехода заговорил об актрисе, с которой познакомился вчера в институте. Удивительная женщина. Вся словно клубок нервов. Хочет отдать дочери свою почку, хотя это невозможно. Жаль, что Вальки была с ней так неделикатна, резка.

— У моей мачехи нордический характер. И она им очень гордится, — с иронией заметила Бетти.

— Не забывай, что у Вальки было трудное детство. Она выросла в условиях сложной политической жизни.

— Ты хочешь сказать, в условиях нацистского террора?

— Да, тогда было тяжелое время. Четырнадцатилетние подростки вставали к зенитным орудиям.