Каждая сыгранная нота

Утром, после того как Билл оставляет его, вымытого, одетого и накормленного, Ричард садится за компьютер. Просматривает новости, но сознательно не дает себе задерживаться в этих коварных, омывающих весь мир водах. Войны, терроризм, грязная политика, конфликты на расовой почве, убийства, невежество, обвинения — новости его либо разочаровывают, либо злят, либо расстраивают. Ему и так хватает поводов для разочарований, злости и расстройства.

Ричард неизменно ловит себя на том, что каждый день пишет и перечитывает письма к отцу. Время от времени он редактирует свое письмо-признание, обновляя список потерь, чтобы тот отражал текущее положение дел, на случай если все-таки решит его когда-нибудь отправить. Предложение про питательный зонд он добавил сразу после Рождества.

Он снова перечитывает письмо. Указав кончиком носа на «Файл», открывает выпадающее меню, потом наводит нос на «Печать» и застывает там. Компьютер едва не фиксирует нажатие, но Ричард успевает повернуть голову вправо, направляя нос в сторону окна и разрывая связь между курсором и датчиком мыши. Игра на слабо́ с принтером.

Ричард понятия не имеет, есть ли у его восьмидесятидвухлетнего отца электронный почтовый ящик, поэтому для отправки ему чего бы то ни было потребуются настоящая бумага, конверт и марка. Если Ричард когда-нибудь распечатает и отошлет одно из писем, это будет оно. В отличие от остальных восьми, в этом признании не содержится ни обвинений, ни возмущенных отповедей. Он много раз едва его не распечатал, заигрывая с фантазией, в которой его отец держит в руках конверт, перед тем как открыть, но сердце Ричарда выделывает в груди такие кульбиты, пока курсор зависает над командой «Печать», что он идет на попятную.

В глубине души он не хочет, чтобы отец все узнал. Умалчивание о своем диагнозе наполняет Ричарда окрыляющим ощущением победы. Он с самого рождения был вовлечен в игру «отец-сын», но никогда не хотел в ней участвовать: ее правила до сих пор кажутся ему жестокими и недоступными пониманию, — но, черт его дери, он все-таки выиграет! Он живет с болезнью, которая каждый божий день понемногу отбирает у него контроль. Право контролировать ситуацию, самому решая, сообщать отцу о своей болезни или оставить его до поры до времени в неведении, дает Ричарду в руки оружие, власть слишком притягательную, чтобы от нее отказаться. Он докажет, в окончательном, и последнем, испытании, что не хочет такого отца и не нуждается в нем, что не будет искать у него ни помощи, ни любви даже в самых трагических обстоятельствах. Он не доставит отцу удовольствия знать, что тот скоро избавится от сына, которого никогда не хотел.

Но когда раздутая обида Ричарда устает размахивать мечом и присаживается отдохнуть, становится отчетливо видна его защитная реакция. Вон она, жмется в угол. Больше всего на свете он боится отцовского равнодушия. Вдруг его отец уже в курсе, вдруг молва докатилась до севера, до коровьего края, и это как раз Уолт Эванс плюет на него с высокой колокольни?

А что, если он ничего не знает, но не откликнулся бы, даже узнав? Ричард представляет себе, как отец открывает конверт, просматривает письмо один раз, комкает листок в кулаке и бросает в мусорное ведро. Или же читает его, складывает, засовывает в карман пальто, где оно, забытое, так и останется лежать в компании скатавшихся ворсинок и чека с заправки. Ни в одной из фантазий о возможной реакции адресата на это письмо мозг Ричарда не допускает вероятности того, что отец может поднять трубку или появиться на пороге. Тот отец, которого знает Ричард, никогда не скажет младшему сыну о своем потрясении, ужасе, сопереживании, сочувствии или любви.

Именно поэтому Ричард и не распечатывает это письмо.

Он знает, что не отправит и другие. Ему никогда не получить от отца того, что он хочет. А чего он хочет? Он хочет, чтобы отец признал, что был неправ, заставляя Ричарда чувствовать себя так, будто он недостаточно хорош для своей семьи. Хочет, чтобы отец сказал ему, что принимает его именно таким, какой он есть. Хочет, чтобы отец сказал, что гордится им. Хочет, чтобы отец вслух пожалел, что не выказывал своего интереса к его карьере пианиста, жене, дочери. К нему самому. Он хочет большое, жирное искреннее извинение.

Но Уолт Эванс — старый пес и уже не изменится, что-что, а уж извиняться точно никогда не станет. А теперь это и не важно. Какой Ричарду толк от его «прости»? Сделанного не воротишь.