Каждое мгновение!

За три тысячи метров броневое днище нагрелось. Может, оно и не остывало, а теперь еще и нагрелось. И в открытые люки хлестал горячий воздух, и дизель был горячим. И пот заливал Гапичу и механику лицо, тек по спинам, по рукам.

Гапич увидел «Буран» сразу, как только его машина, подмяв под себя скрюченный огнем кустарник, ухнула на прибрежный песок — плес здесь оказался узким, корма танка еще вздымалась над полем, а пушка уже нюхнула воду. Метрах в двухстах от берега вздымалась черная башня с поднятым на предельный угол возвышения орудием. И на башне сидели две черные фигуры.

И все время, пока медленно, на первой передаче — одной гусеницей в воде, а второй по прибрежному плесу — машина шла к «Бурану», Гапич с замирающим сердцем следил за этими фигурами. Они поднялись, и Гапич узнал командира взвода и наводчика — двое. Нет механика, того самого Федора — «жми, Фе-едор» — маленького коренастого младшего сержанта, и не было еще одного — заряжающего. Гапич удивился: у сидящих на башне почему-то белые лица. И вдруг понял: умылись, вода же здесь — умылись. А он отвык видеть нормальные человеческие лица. Наконец он увидел и остальных — голые на берегу: один сидел, значит, жив, второй лежал, и ноги его были замотаны каким-то тряпьем.

Командир взвода по грудь в воде побрел к Гапичу. И на берегу один поднялся, второй остался лежать. Но Гапич, умеряя стук в груди, медленно и четко подумал: «Живы, слава богу, эти все живы!»

И все же это был праздник. Он приходил исподволь. Медленно и трудно просыпались в конторе. Словно возвращались к себе откуда-то издалека. Коршак это понял по себе. Несмотря на то, что все ощутимее болели ожоги, ломило мышцы рук и ног, он чувствовал, как в нем нарастает какое-то светлое и горьковатое на вкус волнение. Он не сознавал себя здесь чужим, ненужным и нелепым. Сначала он подумал, что испытывал такое волнение потому, что сам он не потерял здесь ничего — ни дома, ни хозяйства, не рисковал ближними, как все эти люди. В сознании, в душе его даже не укладывались такие понятия, как дом, корова, погреб. Но здесь на его глазах произошло такое, что увидеть и почувствовать можно, только разделив со всеми весь путь — все, что было.

Теперь, когда отсветы пожаров истаяли и обыкновенный, хотя и придавленный гарью сумеречный свет заполнял контору, Коршак, пробираясь с Настей мимо спящих, переступая через чьи-то ноги, через тела, протискиваясь меж узлов и чемоданов, понимал, что он познал в жизни нечто главное, постигнул суть многих людей… Вот парень, который работал рядом с Коршаком, у насоса, — длиннорукий, костлявый и сутулый. А рядом второй — словно специально для контраста — крепкоплечий, с крепкими же ногами в белых от времени яловых сапогах. Бульдозеристы — они работали вдвоем: один сидел за рычагами, второй закрывал его от огня спиной со стороны тайфуна. И брезентовая куртка не прогорела, лишь почернела и потрескалась. Это их бульдозер догорел уже перед зданием конторы, исчернив вокруг себя на добрый десяток метров землю…

Оказывается, даже в то время Коршак успел увидеть многих. И теперь он их узнавал.

Просыпались, медленно приходили в себя, шарили по карманам в поисках курева, шумно пили воду из бачка — теплую и горькую, вяло переговаривались, окликали друг друга, искали своих. И нет-нет да и пробивалась острым словом, коротким смехом радость, что остались живы, что выстояли, что в трудный час не перестали быть людьми. И уже иначе слышался голос Петраченкова:

— Ребята, кто помоложе и понастырней, надо глянуть, может, уцелело что. Техника какая. Сейчас колеса нужны. У нас ни связи, ни лекарств — сгорел медпункт, фельдшерица одна и осталась. Вся ее медицина — халат прогорелый. А дети здесь. И раненые.

— Вон танки, чем не колеса! — ответил кто-то.

— Танки без горючего, — сказал Петраченков. — Они до поворота дойдут и станут.

— Погоди-ка, Петраченков, — бульдозерист в опаленной куртке сидел, потирая глаза. — Погоди-ка… ведь это я ГСМ раскатывал. Те бочки, что не подавил, — в реке, за поселком, там, где пацаны ныряют. Там…

— Значит, так, ребята. Ты, Настя, подымай стариков — на помощь фельдшерице. Может, что и сумеете. Теперь — по своим местам, может, осталась техника. Остальное — после. А с тобой, Василь, за бочками я пойду.

— Там же дорожка, кажись, есть, — сказал этот Василь. — Ну, что пацаны протоптали.

— Хорошо. Я на минутку, — и Петраченков ушел наверх, на второй этаж.

— Пошел директора очухивать, — сказала Настя тихо, проводив маленького Петраченкова взглядом. — Плохо ему, директору, чуть от сердца не сгинул…

Они не знали размеров бедствия, не знали, как широко прошел огонь, насколько серьезно он отрезал их от остального мира. Но и не уповали на скорую помощь. Это было не от безнадежности, а оттого, что уже давно привыкли верить, что все придет в свое время. Хотя и связи не было, и танки закопченные, со вздувшейся пузырьками краской по броне, стояли на площади неровной шеренгой неподвижно и молча.

Коршак пошел к реке с Петраченковым и бульдозеристом.

— А ты точно помнишь, Василий, что именно солярку в бочках катил?