Каждое мгновение!

— Не мое дело, командир. У нас как? Сказано — сделано. Не сказано…

— Возьмите градусов пятнадцать севернее, командир, — сказал штурман.

И когда Ил выбрал эти градусы, они все увидели, а штурман из своего бокового блистера раньше всех — и сзади тоже во всем своем устрашающем великолепии клокотал грозовой фронт. Словно завороженный, смотрел на него штурман, не в состоянии вымолвить ни слова. И оттого, что здесь над ними, в этом пока еще огромном, но прямо на глазах сужающемся «окошке» с азиатской щедростью палило солнце, оттого, что с детской радостью сверкала на крыле перед штурманом новенькая заплата закрылков, гроза показалась особенно жуткой…

— Вы что-то притихли, штурман, — констатировал командир. Они были на «вы».

— Посмотрите влево, командир…

Командир взглянул и присвистнул.

— Ну, и как теперь, товарищ штурман?

Штурман молчал.

— Вверх нам не по рылу. Не вытянем. Верхний край фронта тысяч семь? — сказал командир.

— Такая гроза… все десять.

— И под нее не втиснешься. Что там внизу у нас?

— Горная страна у нас внизу.

— И ни одной полянки?

Штурман обозлился:

— Откуда я знаю?! Я здесь на рыбалку не ходил.

Второй пилот судорожно сострил:

— В горы ходят на охоту, штурман. Рыбалка вся у нас.

И при этих словах второго пилота каждый из них, всяк на свой лад, представил себе всю огромность пространства, которое им надо было преодолеть, чтобы, наконец, очутиться дома в родном городке, зажатом меж двух горных хребтов. И пусть потом труднейшие рейсы вдоль горных ущелий, на Курилы, откуда никогда не выберешься вовремя из-за ветров и дождей, пусть что угодно. Только бы не это. Только бы… Да неужели же выхода нет?!

— А первый движок выровнялся, командир, — сказал борттехник.

— То есть как это выровнялся?

— Так он полсотни оборотов не добирал — теперь отдышался.

— Вот вернемся домой, я тебе, бортовой, отдышусь. Я тебе отдышусь! У него движок барахлит, а он — молчком! Вот он — бог, прямо по курсу. Перед ним тебе обещаю. Отдышался… А я думаю, что вправо потягивает, а у него движок киснет!

Все это сейчас не имело никакого значения; ни ошибка борттехника, которая исправилась сама по себе, ни вяло гневная тирада командира, ни обиженное помалкивание штурмана. Значение имели только грозовой фронт по кругу и непреодолимое, непонятное, глухое радиомолчание земли. И командиру вспомнилось — оказывается, даже в самые наинапряженнейшие мгновения жизни что-то вспоминается — вспомнились командиру стихи того парня, которого они в год перед ремонтом таскали с собою по северным точкам, над морем, над архипелагом, развозя картошку и тушенку, посылки и письма, запчасти к грузовикам и катерам. Каким прекрасным показалось командиру, как детство, то время. А парень этот читал чьи-то стихи, говорил, что не свои… Как это там? За три месяца полетов да неделю сидения на мысе из-за совершенно невозможной погоды, когда стеной стоит дождь, выучишь не только стихи — предполетную инструкцию выучишь наизусть.

Земля… Земля…
                          Лечу вниз головой…
С безумным креном врезываюсь в темень.

Далее было что-то про бесстрастные приборы — ну, это чепуха. А вот:

Земля!
Нет связи…
                  Где ты, в белой пене,
Земля!
Я жив.
Еще я не сгорел
Подобьем отработанной ступени.

Командир тянул секунды, тянул, не имея решения, впервые в жизни не зная, что делать. И в пилотской кабине Ила понимали и его долгое отчитывание борттехника, и перепалку со штурманом, и теперь вот это молчание. Самолет лез строго на север, только там жиже казалась чернота и не сверкали вспышки молний…

…Может быть, ничего такого в воздухе на попавшем в беду самолете не происходило. Может быть, в тяжелых условиях просто что-то отказало: капремонт есть капремонт. И не все дефекты можно выявить при полетных испытаниях. Подскочили, пустые, с минимумом горючего, покружились над синим морем, над белыми чайками, над лесочком и платанами на солнышке, не выпуская из виду тоненьких труб и коробочек южного завода. Давайте, хлопцы, до дому. Домой, домой! Сколько можно! Без второго пилота — жена слепнет, у бортового весь запас из сараюхи растащат технари. «Что там у тебя есть, бортовой?» «Вы спросите, товарищ командир, чего у него нет». «Стараешься, стараешься…» «Тащишь, тащишь: — в тон ему». «Так все для аэроплана. Для вас же все, люди!»

Домой… Домой… За несколько тысяч километров. Вот бы не торопясь… Да по хорошей бы погодке… Русию поглядеть, хоть бегло, хоть наискосок — а всю, А то летаешь, летаешь — какие-то скалы, да льды, да снег. Так летчиком себя и не ощутишь — все извозчик.

…Может быть, ничего такого не было — ни дум этих, ни разговоров. А все это Коршак придумал после того, как стало известно о происшествии.