Каждое мгновение!

Она села — все еще держа на весу взятое в буфете, и только тут поставила все это на стол перед собой, потом определила на соседний стул сумку, потом отпила кофе, потом вонзила еще молодые крепкие зубы в пышный фирменный бутерброд, потом закурила. И только теперь посмотрела на Коршака. Посмотрела внимательно, с любопытством.

— Меня зовут Сибилла. Ты меня не знаешь? — спросила она.

Выговор у нее был восточный. Но, помня, как ошибся с девчонками, Коршак не стал делать умозаключений. Женщина была интересна ему и еще молода. Но лихость ее, умелость — как ни странно, не вызывали раздражения. Почему-то казалось, что она и должна вести себя так. И он не ответил, а только осторожно повел плечом. Она сопроводила этот жест взглядом и снова уперлась глазами в плечо Коршака.

— Нэ вспоминай. Ты мэна не знаешь… Я Сибилла.

Очень тонко, очень чуть-чуть в ее речи «е» звучало как «э», и так же чуть заметно она делала ударение на отрицательную частицу «не». Так на «Памяти Крыма» говорил радист — черный, юркий, изысканный, но весь какой-то угловатый, похожий на маленького чертика издали. Он был родом из Армении. Со спины его можно было принять за юнгу, но когда он внезапно поворачивал лицо к тебе — что-то в твоем нутре ёкало: взрослое, угрюмое, грубое лицо Маленького Мука с близко поставленными большими глазами и унылым сизым оттого, что радисту всегда холодно — и на море и вблизи моря — носом. Сибилла засмеялась:

— Вот видишь, какой ты новенький здесь. Ты с кем стоял? Нет, неправильно я сказала. Надо сказать — кто с тобой стоял? С тобой стоял человек, который даром, просто так из вежливости стоять не будет. То есть будет стоять и разговаривать иначе. Вас с ним связывает нэ литература. Или нэ столько литература. Его с тобой связывает что-то большее. И нэ спорь со мной. Я хорошо его знаю. Я много тут знаю. Ты ждешь его?

— Да, он сказал, чтобы я его обязательно дождался.

— А он больше ничего тебе не говорил?

— Он сказал, — ответил, видя перед мысленным взором лицо Сергеича, — что у него плохое предчувствие…

— Ты его настоящий друг? — спросила после некоторого молчания Сибилла.

И, не дожидаясь его ответа, сказала:

— А-а, все равно. Он не может ошибиться. И я тебе скажу: сейчас ему, твоему большому другу, предлагают спокойную работу, от которой ничего нэ зависит и никто нэ зависит…

Все поплыло перед глазами Коршака, размылось лицо Сибиллы. Он никогда не связывал имени Сергеича, его самого с должностью — когда-то в самом начале, когда еще получал от него пару официальных писем на бланках. А все остальное время должность Сергеича как-то не касалась души Коршака. И сейчас он задохнулся просто от боли не из-за того, что Сергеича станут называть как-то иначе — он представить себе не мог, что кто-то, пусть хоть кто угодно — может распоряжаться судьбой этого человека, смеет говорить ему такие вещи. Как-то в кабаке на острове трое чужих морячин «оттянули» Феликса в присутствии и Коршака и еще кого-то с «Памяти Крыма». Крымовцы уже уходили. Феликс замешкался, и когда Коршак оглянулся на суматоху позади себя — он увидел и понял все. Он повернулся, медленно подошел к тем, кто обступил Феликса посредине питейного зала. Повернул одного из них за плечо лицом к себе и отправил в угол. Затем второго, а третий закрыл лицо руками, отступая к столикам. Коршак это сделал не потому, что Феликс был его капитаном, а потому, что Феликс был Феликсом и потому, что Феликс был капитаном вообще. А сейчас некуда было идти Коршаку и некого поворачивать лицом к себе. Долгий и странный путь Коршака сюда еще продолжался, еще какое-то ошаление плавило душу, он не мог еще определить себя здесь — так недавно было и море, и Березовая, и так недавно он говорил с Феликсом, что, думая о Сергеиче, ушедшем только что куда-то по здешним переходам, он чуть-чуть путал его с Феликсом, как путал или вернее сравнивал эту даму с радистом. Он, пока говорила Сибилла, словно бы всплывал из глубины ошеломленности и из нежности к Сергеичу и к Феликсу, и к «деду», у которого вдруг посреди моря потек топливный танк.

А Сибилла еще больше показалась ему похожей на радиста, хотя была полной противоположностью тому: когда «отваливала» от буфета и были видны со спины ее пышные формы, ее розовые могучие локти и отчетливо просматривалось сквозь плотную ткань верхней одежды все хитрое женское снаряжение, он, невольно следя за ней из-за ее необычности среди изящных женщин и уверенных в себе мужчин, предполагал ее лицо таким же грубым и тяжелым. А она сейчас, когда сидела в метре от него, оказалась красивой. И глаза ее пылали не искусственным «белладонным» огнем, а живым мягким и в жесткости своей пламенем. И требовательность в ее взгляде была умной, мужской, пытливой. И все лицо ее воспринималось целиком — и рот, и нос, и шелковые черные разлетающиеся брови — работало, жило тем, что она испытывала, видимо, сейчас: ее интерес к собеседнику был цельным, она видела его и ничто в ней не реагировало на окружающее. Это было какое-то чудо: даже полные губы рта, чуть раскрытые — тоже выражали внимание и интерес.