Каждому свое

— Видите ли, Шниттке, один популярный берлинский кабаретист, категорически отказываясь повторять номера на бис, говорил: «Публику надо оставлять голодной, иначе она быстро пресытится даже большим талантом». К тому же публика у нас была специфическая, предпочитающая говорить, а не слушать, — и повернувшись к Генриху, добавил: — Вы вряд ли представляете, насколько серьезной была аудитория.

— Почему же? По-моему, я многих даже узнал. Начальник Генштаба сухопутных войск Франц Гальдер, а также…

— Стоп, стоп. Откуда такие знания?

— От подготовки. Там собраны фотографии всех ныне действующих видных военных деятелей Германии.

— Неужели всех?

— Адмирал Канарис, например, представлен двумя фотографиями. Обе — времен гражданской войны в Испании.

У адмирала заметно отлегло от сердца. Быть обойденным честью, пусть и в коллекции противника, было бы горько для честолюбивого человека.

— Что ж, мы стали известны обществу, потому и фотографии наши разошлись по свету. Тут ничего не поделаешь.

Генриху показалось, что, сокрушаясь по поводу своей невольной популярности, адмирал кривил душой.

— Итак, возвращайтесь в Россию и легализуйте ваше вынужденное молчание перед начальством. После чего вам будет поручено крайне серьезное дело. Все материалы и указания у полковника Шниттке, который будет постоянно с вами или недалеко от вас. Главное, экономьте время. У нас его совсем в обрез. Удачи вам и нам.

Адмирал кивнул в знак прощания.

* * *

Поезд тронулся, и, едва последний вагон выкатился из-под навеса вокзала, как взвыли сирены. Дубровский и Скиба, сидевшие у окна, с тревогой переглянулись. За неделю пребывания в Берлине они успели изменить свое отношение к тактике авиации союзников в худшую сторону. Особенно после того, как в соседний дом угодила тонная бомба, которая по каким-то причинам не взорвалась. Жители близлежащих домов согласились выехать на время работы саперов по ее изъятию.

Генрих остался в квартире, и все трое наблюдали через окно за выносом грозного металлического тела из дома и погрузкой его в грузовик с песком. Все выглядело поистине торжественно. Два кольца окружения: внутреннее — военные, внешнее — полицейские. Четыре человека несли черное стальное чудовище так осторожно, что самый богатый и знатный покойник мог бы позавидовать ему.

Поезд тем временем набирал скорость, спасая себя и пассажиров от опасностей, связанных с пребыванием в имперской столице. Трое в шестиместном купе сидели молча, время от времени поглядывая на зашторенное окно. События же пришли совсем с другой стороны.

Дверь вдруг с грохотом откатилась, и в купе уверенно шагнула дама — кондуктор.

— Билеты, — произнесла она хриплым голосом, опустив обязательное «пожалуйста».

Пока Генрих копался в портфеле, кондукторша постоянно шевелила губами, делясь с собой посетившими ее мыслями.

— Вы что-то сказали? — Генрих протянул ей билеты.

— Каждый раз, выезжая из имперской столицы, благодарю Всевышнего, что живой осталась. Я ведь из Силезии. У нас в деревне — тишина, покой, над головой — только утки да лебеди перелетные. А тут с неба на голову черт знает что валится! Скромнее надо жить, тогда и покой даст Господь.

Последнее заклинание явно адресовалось Генриху, ибо иного претендента на нескромную жизнь в купе не было.

При подъезде к Одеру по вагону прошел патруль жандармской службы. Старший группы, пожилой челок в очках с необыкновенно толстыми линзами, поднес врученные ему документы так близко к лицу, что создавалось впечатление, будто он не читает их, а обнюхивает.

С жандарма Генрих перевел взгляд на Дубровского и оторопел. Тот сидел в позе хищника, изготовившегося к прыжку на свою жертву: спина изогнута, ноги поджаты, руки уперлись в край лавки.

— Послушайте, Дубровский, думаю, у нас в Варшаве еще останется время, чтобы перекусить, — постарался отвлечь его от ненужных мыслей Генрих.

— В Варшаве в вашем распоряжении будет тридцать минут, — вмешался жандарм, возвращая документы. — Счастливого пути, господин майор!

По мосту поезд двигался осторожно, стараясь не испытывать его на прочность. На перроне в Варшаве было мало обычной вокзальной суеты, зато много немецких офицеров в форме и военных патрулей. Люди стояли у дверей вагонов. Определить, кто отъезжает, а кто провожает — трудно, но это выяснилось само собой сразу после первого предупредительного свистка кондуктора. А пока каждый спешил дать свое напутствие, поскольку ранее для этих важных слов времени не было.

И тем не менее прорывающаяся с перрона в вагон польская речь славянскими корнями своих слов заметно преобразила попутчиков Генриха. Скиба, чей родной говор хоть и отдаленно, но был сродни местному, слушал польскую речь как музыку.

Точно по расписанию паровоз простуженным голосом упредил о своей отправке и двинулся в путь. Ехали медленно с бесконечными остановками, но это уже не пугало и даже не раздражало пассажиров, по крайней мере, соседей Генриха по купе. Весь жесткий режим, привычный в Германии, здесь, в Польше, как-то размывался и становился более человечным и пригодным для жизни.