Каждому свое

– Ошибка координирования… – И понизил голос.

Титженс внимательно посмотрел на мисс Уонноп.

– Вы меня не уважаете? – спросил он. Мисс Уонноп упрямо молчала.

– Я бы хотел, чтобы вы прямо об этом сказали, – повторил он.

– О! – вскричала она. – Как я могу вас уважать, когда кругом столько страданий? Столько боли! Столько мучений… Я не могу спать… Совершенно… Я совсем не сплю по ночам с тех пор, как… Ночью бесконечным кажется все, особенно боль и страх… Мне кажется, по ночам эти чувства и впрямь только усиливаются… – Она понимала, что ее страх был ненапрасным. Ведь он сказал: «Я бы хотел, чтобы вы прямо об этом сказали», и она невольно обратила внимание на прошедшее время глаголов. Ей стало казаться, что так он прощается с ней. Любимый ее покидает…

И она понимала – всегда в глубине души понимала, а теперь окончательно призналась себе в этом, – что источником многих ее страданий была мысль о том, что однажды он с ней попрощается, как негласно прощается теперь. А когда он временами – возможно, даже неосознанно – говорил «мы», она понимала, что он ее любит.

Мистер Джегг приближался к ним, а миссис Хэвилэнд была уже у двери.

– Не будем мешать вашей беседе о войне, – сказал мистер Джегг. А потом добавил: – Как по мне, главная обязанность человека – сохранять красоту там, где ее возможно сохранить. Не устаю это повторять.

Стоял безветренный день; мисс Уонноп осталась наедине с Титженсом. Она думала: «Он должен меня обнять. Должен! Должен!» Самые глубинные инстинкты выбрались на поверхность сквозь толщу мыслей, о которых она и сама не знала. Она буквально чувствовала на себе его руки, ощущала особый аромат его волос – он напоминал слабый запах яблочной кожуры. «Ты должен! Должен!» – думала она. И тут ее охватили воспоминания об их поездке и о том миге, том поразительном миге, когда, выбравшись из белого тумана, она почувствовала, с какой силой его повлекло к ней, а ее – к нему. Внезапный порыв, напоминающий краткий сон, когда кажется, что падаешь в бездну… Перед ее глазами возник белый диск солнца над серебристым туманом, вспомнилась та долгая, теплая ночь…

Титженс сидел понуро и напряженно, а отсветы от огня играли на седых прядях в его волосах. За окном почти совсем стемнело; они сидели в просторной комнате, которая неделю за неделей становилась все больше похожа – благодаря чистоте, позолоте, полировке – на шикарную обеденную залу дома супругов Дюшемен. Титженс поднялся со своего кресла усталым движением, словно оно было для него слишком высоким. Он сказал голосом, в котором слышалась горечь, но еще больше усталость:

– Что ж, мне нужно еще сообщить Макмастеру, что я ухожу из департамента. Тоже дело не из приятных! Но не то чтобы мнение бедного Винни могло тут что-нибудь изменить, – проговорил он и добавил, помолчав: – Как же все странно, милая… – Несмотря на хаос чувств, охвативший Валентайн, она почти не сомневалась, что он назвал ее «милой». – Не более трех часов тому назад моя супруга сказала мне почти те же слова, что и вы сейчас. Почти точь-в-точь. Она говорила о том, что не может спать по ночам из-за мыслей о людских страданиях… Говорила, что боль усиливается по ночам… И что не может меня уважать…

Мисс Уонноп подскочила:

– Ах! Она не это имела в виду. И я тоже, – сказала она. – Почти каждый мужчина – если он настоящий мужчина – обязан поступить так, как поступили вы! Но разве вы не видите, что мы всеми силами пытаемся уговорить вас остаться – из соображений морали? Разве же мы можем бездействовать, когда гибнут лучшие из лучших? – спросила она с таким жаром, словно одни эти слова могли помешать людской гибели. – Да и вообще, как же вы можете примирить происходящее со своим чувством долга, даже учитывая ваши взгляды! Вы ведь принесете больше пользы своей стране, если останетесь, и вы знаете это…

Он стоял над ней, слегка ссутулившись, и во всей позе его читались бесконечная нежность и забота.

– Я не могу примирить свою совесть со всем этим, – сказал он. – Это попросту невозможно. Я не говорю, что мы не должны участвовать в войне или принять в ней иную сторону. Должны. Но я высказываю вам то, что не говорил больше ни одной живой душе.

Простота этого откровения моментально сделала все те многословные речи, которые она слышала от окружающих, лживыми и постыдными. Казалось, с ней говорит ребенок. Он рассказал ей о разочаровании, которое испытал лично, как только страна вступила в войну. Он даже описал ей залитые солнцем вересковые поля севера, на которых он пообещал себе, что вступит в ряды французского Иностранного легиона как обыкновенный солдат, будучи уверенным в том, что это смоет с него позор.