Каждые сто лет. Роман с дневником

Я же чем дальше, тем больше чувствую себя как если бы выключенной из моей прежней семейной жизни и оторванной от целого мира. Даже сводки военные, которые Костя отслеживает с бдительностью, свойственной в целом всем мужчинам, оставляют меня постыдно равнодушною. Я надеюсь, как все, на генерала Алексеева, но веду при этом свою собственную войну – не с Германией, а с нищетой, голодом, постоянным стыдом, что всё устраиваю для своей семьи не так, как должно. Конечно, дети меня не упрекают, они ещё слишком малы, чтобы понимать – мать их, и то верно, не самая ловкая хозяйка, – а вот Костя раздражается оттого, что я проявляю неумелость. «Дворяночка», – говорит он в лучшем случае, а в худшем… Не стану теперь об этом.

Он мне припоминает часто историю с гусем, и вправду позорную. Это было уж давно – я хотела поразить его вкусным ужином и купила на рынке гуся. Мне никто не объяснял, что гуся надо потрошить, прежде чем готовить, – я уверена была, что на рынках их сразу дают потрошёными. Вот и запекла его в печи, как был, целиком.

– Ладно хоть без перьев! – смеялся Костя, но за смехом этим сквозило раздражение, я его чувствовала не хуже, чем запах, который всё никак не уходил с кухни… Мне и теперь о том постыдно вспомнить.

Порою думаю, что живу как будто не свою жизнь. Кажется, что моя истинная проходит тем же временем с кем-то иным, да вот хотя бы с Рудницкой, соученицей по Бестужевским курсам. Она-то, верно, выучилась, сделала себе карьеру, хоть и была, по общему мнению, средних способностей…

Ну так что ж! Зато Ксения Михайловна мечтала о настоящей любви – и получила даже больше того, о чём грезила. Погодите, Костя ещё пробьётся в своей науке, сделает имя! А там и я вернусь к своему учению. Пока что сил на него не остаётся: вечером валюсь в кровать, как срубленное дерево, а наутро просыпаюсь оттого, что в голове бродят упоминания несделанных дел.

В Петрограде (никак не привыкну так его называть!) все госпитали заняты ранеными, их всё больше и больше. В деревнях – беженцы, они дают такие страшные сведения, что поневоле сравниваешь свою жизнь с их бездольем и чувствуешь себя виноватой за относительное благополучие. У нас в Петрограде даже продолжается культурная жизнь – многие наряжаются, ходят в синематограф и театр. И здесь же, на той самой стороне улицы, – бедные покалеченные солдатики…

Я не верю (и Костя не верит), что Петроград сдадут немцам! В газете были недавно такие слова, что русские не сдаются – эти слова вызвали какой-то яростный отклик в моём сердце.

Что-то подзадержались мои гуляки! Пойду выглядывать их на улицу.

С богом, милый дневничок. Не знаю, скоро ль снова свидимся.

Последний мой

Париж, февраль 2018 г.

Надо признать очевидное – это мой последний Париж. Я никогда больше сюда не вернусь, просто не смогу себе такое позволить. Что ж, для тех, кто не живёт здесь постоянно, один из «Парижей» рано или поздно окажется последним. Видимо, пришло моё время. Почти пять лет я провела тут в своих счастливых девяностых, и никто кроме мамы не сомневался, что я останусь в Париже навсегда. «Дура, что ли?» – даже Княжну удивило моё возвращение: она искренне считала, что, похоронив Димку, я снова вернусь в «свою Францию». «Я молю, как жалости и милости, Франция, твоей земли и жимолости…»

Но я тогда осталась в Екатеринбурге. Слишком тяжёлой была моя тоска по дому, особенно трудно переносимая в бесснежные и дождливые парижские зимы. Мы страшно ругались с Людо зимой и летом, весной и осенью. Нам нужно было что-то менять, совершать какие-то действия, которых каждый ждал друг от друга и не решался, сомневаясь: а тот ли это человек, которого я хочу видеть рядом с собой каждый день до скончания века? Что касается меня, я давным-давно убедилась: не тот. А Людо, видимо, на что-то надеялся, хотя его родители (особенно мама) терпеть меня не могли. В Цюрих мы тогда поехали, как я сейчас думаю, по инерции: давно собирались, планировали и поехали. Не отменять же! Начали ругаться ещё на вокзале, продолжили в поезде. Я курила не переставая, пыталась читать Фриша, а Людо придирался к каждой мелочи, в вагоне-ресторане закатил истерику и в конце концов остался в Цюрихе, а я вернулась вечерним поездом в Париж и собрала его вещи. Оставила их у консьержки и поехала на кладбище к Ирене Христофоровне.

Квартиру снимала я, так что стыдно мне не было. И я уже твёрдо решила, что до осени уеду домой, в свой непригожий, но такой любимый город. Людо, когда вернулся из Цюриха, пытался меня вернуть, но делал это несколько вяло, как будто из вежливости. Я не откликалась на его сдержанные призывы: уж что я умею делать очень хорошо, так это пропадать из виду, растворяться в воздухе, быть совершенно незаметной. Я горжусь этой способностью, думаю, это одно из важнейших достижений моей жизни и жизни вообще – быть незаметной, уметь сливаться с пейзажем…