Каждые сто лет. Роман с дневником

В доме на улице Кузнечной, где хозяйничают Козловы – моя золовка Мария Константиновна и её муж Семён Яковлевич, бывший архивариус, мне сразу стало тяжко: только увидала тот дом, так сразу и поняла, что не хочу здесь оставаться даже на миг и что останусь – на многие годы. Сказанное могу соотнести и со всем Екатеринбургом – о, что это за место! Мостовых, можно сказать, нет, под ногами летом у вас пыль, а весной и осенью – раскисшая грязь (местные называют сие «чача»). Хорошо убитой дорожки не сыскать – всё заросло травой, которую никто не убирает. Только зимой здесь является воздух и можно ходить по улице, не боясь упасть в какую лужу или задохнуться пылью. Но вот беда: зимою настают такие морозы, что лишний шаг из дому не сделаешь…

У родственников своих четверо детей (в точности как теперь у нас) – три сына и дочь Надежда, тремя годами старше Юли. Дети у Козловых довольно злые, наших ребят то и дело обижают, а я не всегда имею время вступиться – прислуги здесь нет, и мне даже беременной приходится топить печку и выполнять иные работы, для которых в Петрограде обыкновенно нанимали прислугу. Но я настояла, чтобы Костя непременно взял Маше няню, и как же теперь в том раскаиваюсь…

С виду та Дарья показалась умелой, опытной. Сказала, у ней своих пятеро и ещё она вырастила девочку покойной сестры. Ни я, ни тем более Костя не заметили очевидных, как я теперь думаю, признаков алкоголической болезни. Она ушла в кабак, оставив мою Машу одну на дворе. Я в то время водила мальчиков в экскурсию – мы собирали в лесу «минералы», чтобы обрадовать папу. Юля осталась на Кузнечной для игры с Надей, из которой ничего не вышло: девочки плохо ладят, каждая сидела на своей половине. Козловых в доме не было. И никто не видел, никто не слышал, как Маша упала, ударившись головой…

Когда мы вернулись, она была ещё тёплою… Миша так плакал! Цика обнимал меня, Андрюша тоже. Костя в те дни был как раз в Петрограде, обрабатывал забайкальские материалы, писал брошюру о монацитах. Дарья вернулась ввечеру пьяная и требовала отдать ей младенца, Цика бросился на неё с кулаками…

Страну всё это время лихорадило: царя сбросили, пришли новые порядки, настали новые и для науки, как считает Костя, лучшие времена. Кое-кто, впрочем, думает иначе: утверждает, что старый порядок вернётся. Называют имена: Колчак, Деникин, Врангель. Про Деникина я, услышав, вздрогнула: неужто тот самый Антон, которого школил мой отец? Но, верно, однофамилец. Машу схоронили до Костиного возвращения, а он привёз ей из Петрограда гостинцы: Маша ведь уже понимала многое, улыбалась, всегда узнавала папеньку.

Костя, узнав, плакал о Маше, но тем же вечером перевёл разговор на свои научные темы, просил проверить для него французские термины. Меня это неприятно поразило: способности к моментальному душевному восстановлению я сама не имею и воспринимаю её в других как некий изъян. Я и рада была тому, что Костя быстро успокоился (гостинчик Машин был передан Андрюше), и в то же время сердилась на него за то, что не забыл попросить за ужином зубчиков чесноку, и за то, что смеялся о чём-то с сестрой, и что уснул в тот вечер быстро, едва коснувшись подушки головою. Я же всё ворочалась и, так не сумев заснуть, перешла в детскую комнату и улеглась рядом с Цикой.

Страшные мысли приходят в бессонный ум – я вдруг поняла, что всех детей любят по-разному и что смерть их тоже переживают по-разному. Я любила Цику, Юлю, Мишу, Андрюшу и Машу настоящей материнской любовью, но она в каждом случае отлична. Самым трудным было бы потерять мне Цику, я б от такой потери никогда не опомнилась. Думала я всё это, крестилась, как никогда прежде (откуда сие взялось? Не иначе из раннего детства), и так крепко обняла Цику, что он пробудился. Нахмурился, но, увидев меня, тут же весь просветлел и заснул.

Порой мне кажется, один Цика в целом свете меня и любит, хоть это неверно: Костя не давал мне поводов сомневаться в его любви. «Ревновать имеешь право лишь к монацитам», – сказал он как-то раз… Те ночные, страшные мысли я отогнала прочь лишь под утро, но они порой возвращаются. Потеряв Машу, я сутки не могла спать, не могла есть – и плакать тоже не могла, всего лишь сидела на своей постели, а дети трясли меня за руки, чтобы вставала. Потом, конечно, жизнь взяла своё: увидела дырку на чулках у Цики, услышала, как Юля бранится с Надей… Почувствовала себя как если бы каким-то механизмом, который вдруг вышел из строя, а от того механизма зависят другие. Ходила вначале как будто чужими ногами, бралась за всё чужими руками – и видела их тоже как чужие: бледные маленькие руки, ногти в пятнышках от малокровия и скудной еды. Еду заставляла себя принимать как лекарство: порою по часу сглотнуть не могла.