Каждые сто лет. Роман с дневником

Написала маме, ответа не было долго: почта работает весьма скверно. Когда пришёл наконец конверт из Петрограда, я была с виду почти прежняя. Мама писала, что нет для женщины большего испытания, чем утратить дитя, и что редко какая женщина не переживает этого в своей замужней (она подчеркнула это слово, надеюсь, по чистой случайности) жизни. Ведь и у меня тоже были братья до Лёли, напомнила мать, они ушли в раннем возрасте, оставаясь незабвенными. «Сильнее всего я боялась забыть их голоса, – добавила мать, а напоследок в письме было сказано: – Я это пережила, и ты переживёшь».

А я, верно, ничуть не менее холодна, чем Костя в тот день, раз уж думаю после гибели ребёнка о собственной жизни и дозволяю себе беспокоиться, к примеру, о том, что волосы мои стали сильно седеть и выпадают порой целыми пучками. На свету в зеркале видны морщины под глазами и от носа к губам лежат складки, точь-в-точь как у моей матери. Но я ведь ещё вовсе не стара. Это, верно, беременность – шестая по счёту – добавляет мне лет.

Зато Евгения, как пишет мама, о детях даже не мыслит и над моими «материнскими доблестями» трунит изрядно. А ведь я не просила критиковать! Я б снесла полное молчание, как от брата, легче, чем иронию сестры, которую она вкладывает в конверты в Варшаве и отправляет в Петроград с оказией, а потом уж она via мама летит на Урал, чтоб выпасть мне в руки и жалить змеёй.

Вчера вечером Мария Константиновна предложила гулять по улице, которая идёт вниз от наших домов к центральному кварталу города. Я не имела желания гулять, так как сильно устала за день, но потом во мне вдруг зазвучало, проснувшись, что-то молодое, и я подумала, что всякий день устаю, а золовка не всегда ко мне так любезна. Дети остались под присмотром Семёна Яковлевича, только Цику мы взяли с собой. Цика был и остаётся самым из всех моих детей любознательным, всякая букашка его занимает, каждый цветок интересует!

Там, где улица Клубная сливается с Вознесенской, увидал цветущую крапиву с этими её скромными белыми шариками, висящими под листьями и выглядящими довольно жалко.

– Смотри, мама! К чему ей цвести? Разве будет кто этими цветками любоваться? Разве заметят их рядом с другими?

Мария Константиновна усмехнулась: она считает моих детей слишком отстранёнными от практической жизни, и, в общем, тут она скорее права.

– Все мы теперь, Костенька, как те цветки крапивы, – сказала она, впрочем подумав.

Но Цика её словами не удовлетворился, ждал, как всегда, мой ответ. Я сказала ему так:

– Цветёт крапива оттого, что пришло её время. Растение не имеет разума, как ты или я, его не заботит чужое мнение – сочтёт кто цветы красивыми или увидит их вовсе жалкими. Пришло время – и она расцветает, таков закон природы!

– А кому не понравятся те цветки, она ужалит! – воинственно воскликнул Цика, проникнувшись вдруг нежданной симпатией к крапиве и её белёсому цвету.

Мария Константиновна дождалась, пока Цика убежит немного вперёд, и сказала таинственным голосом:

– А знаете ли вы, Ксения Михайловна, что Глеб Матвеев хочет идти с армией Колчака? Выбрал, так сказать, белую сторону?

Я не могла поверить услышанному. Представила маленького Глеба в плохой, латаной одежонке: как учили с ним таблицу деления и французские предлоги… Но почему же Костя мне о том не сказал?

Мария Константиновна пожала плечами. Мы дошли до косогора и норовили пройти вниз, спустившись к берегу пруда, как вдруг нас остановили солдаты.

– Здесь прохода больше нету, – сказал самый старший, усатый. – Вертайте назад, барыньки.

Цика спросил «дяденьку солдата»: почему нельзя ходить по косогору, как делали раньше? Но усатый мальчику не ответил, а сам словно бы с какой-то досадой обернулся на бледно-розовый особняк, стоявший поодаль и обнесённый высоким, явно что недавно сделанным забором.

На обратной дороге видели сваленное дерево, которое хозяева ещё не успели пустить на дрова. Я долго не могла от него отойти, так что Мария Константиновна начала терять терпение. Но я просто оторвать взгляда не могла от обрубленных ветвей этого несчастного дерева – точнее, от следов, что от них остались. Свежие ещё как бы кровоточили, а старые, которые дерево утратило прежде, совсем заросли и выглядели как зеркала или картины, которые поставили лицом к стене.

Монохром

Екатеринбург, март 2000 г.

Старый дневник Ксаны

Сильнее всего во Франции я скучала по Андрюше, маме, русскому языку – и Ксеничкиным дневникам. Не перечитывала их с самого детства, и так вдруг мне захотелось снова коснуться этих ветхих тетрадей! Точно так хочется дотронуться до замшелого ствола какого-нибудь дерева (он зелёный, как бильярдное сукно, а на ощупь – шелковистый). Или до щеки человека, которого любишь, но он об этом ещё не знает…