Каждые сто лет. Роман с дневником

Я вспомнила портрет на могильном памятнике. Импозантный старик в пенсне, К.К. наверняка считал себя в ту пору неотразимым – по крайней мере, достойным того, чтобы обзавестись новой молодой женой, какой-нибудь Оней или Ниной. Ксения Михайловна раздражала его, как смертельно надоевшая мебель, обновить которую покамест не на что, но очень хочется. И он преспокойно обсуждал с ней поиски новой мебели, то есть жены, – чувства самой Ксении были ему неинтересны.

…Я так долго топталась на пороге музея, не решаясь войти, что на меня уже стали коситься студенты– курильщики. И до урока со Стёпой Лариным осталось всего два часа! В общем, я зажмурилась, как будто собираясь нырнуть в ледяную воду, и открыла наконец дверь в своё (и не своё) прошлое. Купила в кассе билет и, чтобы оттянуть время, зашла в музейный магазин.

– Может быть, у вас есть вопросы? – вступил в диалог продавец.

– Почему из красивого камня делают такие некрасивые украшения?

– Так это вы не видели настоящих! – обрадовался продавец и открыл ящик под прилавком. – Смотрите сюда.

В синей бархатной коробочке лежал перстень. Бриллиант с изумрудами.

– Богато. Цыганская мечта.

– Вы, вероятно, из семьи ювелиров?

– Я внучка основателя этого музея.

– А-а. Тогда имеете право!

Музей занимает три этажа, со второго по четвёртый. В детстве мне нравилось спускаться сверху вниз, мои любимые залы были как раз таки на четвёртом: палеонтологический отдел, петрография и древняя фауна. Череп шерстистого носорога, окаменевшие раковины головоногих моллюсков, скрученных в бараний рог, волноприбойные знаки в кварците. «Верхний протерозой», – с уважением говорил папа. Гуляя по тихим залам, я закрывала глаза – и слышала, как бушует девонское море. Даже теперь папин голос звучал у меня в ушах отчётливо, будто его передавали по «Радио СИ»: «Девонский период – время, когда на Урале царили рыбы. Лучепёрые, кистепёрые, двоякодышащие… И самые разные морские организмы – когда они умирали, то из останков их образовывался особенный ил, а из него, спустя многие века, появились яшмы».

На втором этаже музея папа держит меня за руку, показывает стенд с южноуральскими пейзажными яшмами: «Смотри, Ксана, вон та, что справа, была обнаружена в Орске, на горе Полковник. Поедете с Димкой к бабушке летом, смотрите хорошенько под ноги! Эта гора вся из яшмы. Может, найдёте ещё красивее!»

Мне нравятся яшмы, у каждой из них – своя история, аккуратно нарисованная временем на отполированной поверхности. Корабль, попавший в крушение, тянется голыми мачтами к грозовым небесам. Пустыня, треснувшая, как разбитое стекло, и усеянная каплями маковой крови. Моя любимая – пышное дерево, согнувшееся под тяжестью листвы. «По-моему, это не дерево, а пчелиный рой, – смеётся папа. – А ведь яшма в старые времена ценилась не за красоту! Это одна из самых твёрдых пород: именно из яшмы древние люди делали свои первые топоры, ножи и наконечники для стрел».

Мы идём дальше, к пузырчатым малахитам, как бы остановленным временем на высшей стадии кипения. «Малахит – это карбонат меди, – объясняет папа. – Поэтому у него ярко-зелёный цвет». Многих туристов спустя годы я разочарую известием о том, что все вазы, шкатулки и столики, сделанные будто бы из малахита, имеют лишь верхний слой мозаично подобранных тоненьких пластинок ценного камня, теперь уже полностью выбранного на Урале. Я в детстве была этим страшно разочарована – великолепные малахитовые изделия были, как выяснилось, близкими родственниками конфет «Весна», где под тонким слоем шоколада застыла приторная белая масса невкусной начинки.

Сегодня народу в музее не лишку – как, впрочем, и раньше. А тех, кто пришёл, интересуют в основном аметисты, действительно очень красивые, да изумруды, бледно-зелёные или неприятно-яркие, как сигнал светофора. Ещё, пожалуй, золотые слитки, в массе своей заменённые копиями, и, разумеется, поделки из камня – горки, модные в начале прошлого века, яшмовый носорог с рубиновым глазом, грустные селенитовые девы. На цветных минералах дрейфующий взгляд посетителей останавливается куда чаще, чем на тёмных и одинаковых, как зимние пальто советских людей, каменных глыбах.

В музее кое-что переменилось, но старые витрины и написанные от руки таблички остались. Вот он, мой старый знакомец: роговообманковый габбропегматит с тулитизированным плагиоклазом! Мы с Димкой как-то на спор выучили название наизусть, и папа, услышав, как бойко мы тарабаним непроизносимое имя этого минерала, похожего на испорченную ветчину, хохотал от всей души! Димка, впрочем, говорил «плакиоглаз». Я достала телефон из сумки, чтобы сделать фото.

– Снимать будете? Нужно было оплатить разрешение для съёмки! – скрипучий голос за моей спиной прозвучал так неожиданно, что я едва не подскочила на месте. Как будто бы со мной заговорил габбропегматит!

Крохотная старушка смотрела на меня без улыбки. В её очках отразился и сверкнул кусок изумруда, выставленный за пуленепробиваемой витриной.

– Вы не узнаете меня, Марианна Аркадьевна?