Каждый убивал [Журнальный вариант]

Консьерж, услышав номер ее комнаты, передает телефонограмму от мадам Лавринец. Лаконичное сообщение: номер, по которому можно получить любую помощь… Вот человек! Не бомбардировала звонками-охами “как ты? что с тобой?”, отвечать на которые в больном состоянии — сущая пытка… Их задают для себя: чтобы было основание считать себя хорошим, участливым человеком. Вместо этого никчемного кудахтанья Катюха предлагает реальную помощь…

Анжела набирает указанный номер и называет себя.

— Вам уже лучше? — спрашивает ее по-русски приятный баритон. Этот приветливый голос она никогда не слышала. — Хотите в Париже остаться или лучше домой?

— А можно домой? — робко спрашивает Анжела. Сама не понимает, куда делась ее обычная надменность, которая надежно защищает от ненужных незнакомцев.

— Екатерина Ивановна заказала для вас билет на поезд. Сегодня вечером отходит… Его можно отменить, если…

— Еду! — перебивает Анжела. — Но у меня вещи в аэропорту… Комодик и два чемодана…

“Комодик и два чемодана…” От жалости к себе Анжела всхлипывает… И тем извещает собеседника о слезах, которые не видны по телефону.

— Нет проблем, Евгения Ильинична…

И хотя голос участливый, успокаивающий, Анжела вздрагивает… Пока баритон думает, как организовать доставку, она пытается оценить такое поименование… Издевка? Тапир, когда хотел ее уесть, всегда вспоминал имя-отчество, которые она давно уже поменяла…

— Оставьте квитанцию у консьержа… Я получу багаж и заеду за вами в двадцать ноль-ноль. А пока отдыхайте. Деньги у вас есть?

— Есть.

Все предусмотрел… Даже не заставил в номере сидеть, чтобы передать квитанцию…

Но “Евгения Ильинична”… Откуда откопали? И зачем?

А! Это просто Катюха по запарке назвала мое студенческое имя. Шик был такой — по имени-отчеству друг к другу обращаться.

Не все ворчать, надо и помолчать…

Одернув себя, Анжела пытается сообразить, как лучше всего воспользоваться нечаянно привалившим куском свободы. Дисциплинированно засесть за работу? Но впереди же сутки в поезде. Там и делать больше нечего…

Пойду-ка на улицу… Солнце приглашает… Похожу, сколько смогу… Отвоюю у Тапира Париж. Чтобы в темечко потом не било: тут мы с ним гуляли, тут обедали, сюда в гости ездили… Горькая приправа. Отрава.

Мой теперь город! Мой!

Жаль, что нездорова — в “Оранжери” бы подпитаться импрессионизмом, но для того, чтобы получать психологические дивиденды от настоящего искусств, нужно вложить хоть немного первоначальных средств… Окупается сторицей. Однако свежие силы сперва нужны, чтобы въехать, проникнуться…

Тапир никогда не ходил с ней в музеи. Скучно ему там — картины-то не продаются. Вот “Кристи” или “Сотбис” — туда он отправляется с удовольствием. Предвкушает торги. Азарт разумного вложения денег — это ему знакомо. Выбивается в лидеры потребления…

Не хочу больше жить по-ихнему! По работе приходится крутиться в этом сволочном мире, но ведь даже среди фашистов можно быть интеллигентным Штирлицем. Он по большому счету главнее всех мюллеров. И я тут разведчица, лазутчица. Благородство моя главная военная тайна.

Минут тридцать уходит на составление маршрута. Интернет помогает.

В туалет на дорожку и в путь… “В путь” задерживается: желудок поднимает небольшое, быстро прекращающееся восстание. Но в результате возникает проблема, трудно разрешимая в пятизвездочном отеле: здесь рядом с унитазом не ставят ершиков. Предполагается, что прислуга уберет. А что делать, если стыдно оставлять брызги на белейших, чистейших стенках фаянсового сосуда? Еще бывает, что горничные чистят его зубными щетками… Свой дорожный ершик Анжела в этот раз с собой не взяла: пребывание в гостинице не планировалось, а у Тапира они есть в каждом из трех туалетов. Так, где-то тут был карандаш… Анжела наматывает шматок трехслойной в цветочек бумаги на длинный стержень и делается на минуту “туалетным работником”, — из какого, кстати, фильма это выражение?

…Вечером, когда консьерж извещает Анжелу, что за ней приехали, ее состояние описывается формулой “усталая, но довольная”.

Стольким понаслаждалась! Заглянула в Лувр на свидание со своим собственным портретом кисти Жака Луи Давида. Жюли — Анжела… Даже имена у нас похожие. Если есть прошлая жизнь, то моя — точно была в теле мадам Рекамье. Смотришь на нее, босоногую, возлежащую на козетке, и уходит вся налипшая хренотень… К себе возвращаешься…

Чтобы сохранить наподольше эту ясность, пошла к выходу из музея, но по дороге взгляд зацепился за мужской портрет. Сперва заметила нижнюю часть картины: тонкие сильные пальцы, правая кисть покоится на лучевой кости левой руки… Глеб точно так же складывает руки… Жестикуляция, выдающая внутреннее состояние человека, — у него на минимуме. И лицо… Чуть удлиненный подбородок, изогнутая тонкая верхняя губа и припухшая нижняя, глубоко посаженные глаза… Издалека видишь только черноту. Подойду поближе, загляну в зрачки… Вылитый Глеб, но какой-то инфернальный… Автор — Франческо Франчабиджо, 1482 — 1525. Сорок три года прожил — столько, сколько сейчас Глебу…