Каждый вдох

– Когда твоя мать понемногу начала говорить о Полковнике, она будто описывала двух разных людей. То она его обожала и всячески подчеркивала, как они жить друг без друга не могут, то кричала, что ненавидит его. Говорила, что он злой, дурной, как ей хочется убежать далеко-далеко и никогда больше не видеть его. Я не знал, что происходило в доме, пока она росла, и не особо лез ей в душу, но когда твой дед узнал о нас, твоя мать не на шутку запаниковала. Она прибежала ко мне в истерике и лепетала сквозь слезы, что нам немедленно нужно бежать из страны, потому что Полковник в ярости. Она даже не давала мне времени на сборы, вот как. Я ее успокаивал, но без толку, а когда она поняла, что я не собираюсь никуда уезжать, то убежала. Больше я ее не видел. Я даже не подозревал о беременности. Может, скажи она мне об этом, все было бы по-другому… Я как минимум вернулся бы за ней и помог уехать. Жаль, шанса не представилось.

Гарри стиснул пальцы, будто собираясь с силами.

– Ночью они пришли в мой дом – несколько мужчин. Здорово избили, надели мешок на голову и бросили в кузов грузовика. Отвезли в какой-то дом с подвалом и сбросили туда – не успел я опомниться, как уже летел по ступенькам вниз. Я приложился головой и потерял сознание, а когда очнулся, вокруг пахло сыростью и плесенью, а я был пристегнут наручниками к каким-то трубам. Больно было не по-детски – при падении я вывихнул плечо.

Гарри несколько раз втянул воздух, словно набирая полную грудь для последнего рывка.

– Когда наконец сняли мешок, в лицо мне светил электрический фонарик. Я ничего не видел, моргал, как сова. Передо мной был Полковник. Он предложил мне выбор: либо утром уехать из Родезии навсегда, либо сдохнуть в подвале, прикованным к трубам, от голода и жажды. – Гарри повернул голову к сыну: – Я был на войне, я видел ужасные вещи. У меня «Пурпурное сердце» за ранение, я попадал в такие переделки – до сих пор удивляюсь, как только жив остался, но так страшно мне не было никогда. Передо мной стоял опытный хладнокровный убийца, это было ясно по голосу. На следующий день я сел в машину и гнал, не останавливаясь, пока не добрался до границы с ЮАР. Оттуда улетел в Штаты… Больше я не видел твою маму и не говорил с ней.

Гарри сглотнул.

– Я всю жизнь живу с осознанием, что поступил как трус – оставил ее с этим человеком, исчез из ее жизни. Не было дня, чтобы я не пожалел об этом. Я люблю свою жену, но никогда не питал к ней той глубокой, жгучей страсти, как к твоей матери. Я бросил Эвелин – хуже я за всю жизнь поступка не совершил, но пойми, знай я о тебе, все могло повернуться по-другому… Конечно, это всего лишь слова и ты меня не знаешь, но это правда. Мне очень жаль, что все в итоге вышло так, а не иначе.

Тру ничего не сказал. Услышанное вполне согласовывалось с тем, что он помнил о деде, и вызвало в нем отвращение, смешанное с пронзительной, горькой скорбью по матери и жалостью к человеку, сидевшему перед ним.

Гарри показал на портфель:

– Дай мне его, пожалуйста.

Тру принес портфель, положил его на стол и наблюдал за отцом.

– Я хочу тебе кое-что отдать, – сказал Гарри. – Положил в свой баул, когда уезжал из Родезии, а за столько лет совершенно забыл. Но при виде твоей фотографии вспомнил и отправил одного из сыновей на чердак за баулом. Если бы ты не приехал, я бы отправил его тебе по почте.

Из портфеля появился конверт и стопка альбомных листов, пожелтевших по краям.

– В Родезии у меня был приятель, заядлый фотограф, не расставался с камерой. Здесь пара снимков, где мы с Эвелин вместе, но в основном он снимал твою маму. Убеждал ее стать моделью.

Тру взял протянутый конверт. Всего фотографий было восемь. На первой мать и отец сидели у реки, весело смеясь. На второй смотрели друг на друга, снятые в профиль, – почти в таком же ракурсе Тру нарисовал Хоуп и себя. Далее шли фотографии Эвелин в разных нарядах и позах на фоне белой стены, как снимали в конце сороковых. При виде матери у Тру перехватило дыхание: его вдруг захлестнуло ощущение огромной потери, которого он прежде не испытывал.

Потом отец подал ему рисунки. Первый оказался автопортретом Эвелин в зеркале: несмотря на красоту лица, густо заштрихованные тени делали ее похожей на призрака. Дальше шел автопортрет со спины – Эвелин сидела, повернув голову и глядя через плечо (наверное, рисовала с фотографии). Было еще три автопортрета и несколько пейзажей вроде тех, что Тру рисовал для Эндрю. На одном он узнал семейную усадьбу, какой она была до пожара, – с внушительными колоннами вдоль террасы. Тру и забыл, как выглядел дом…

Когда он наконец отложил рисунки, Гарри кашлянул, прочищая горло.

– Мне казалось, с ее талантом можно открыть студию, но рисование ей было неинтересно. Эвелин говорила, что рисует, чтобы забыться. Я тогда не знал, как это понимать, но много дней наблюдал за ней, пока она рисовала. У Эвелин была милая привычка облизывать губы за работой, и она не бывала полностью довольна тем, что получилось. По ее мнению, все ее работы были незаконченными.

Тру задумчиво отпил воды.