Каждый вдох

Рейчел очень сблизилась с матерью после больницы. Хотя лечивший ее кардиолог клятвенно заверил, что устранение такого порока – процедура относительно безопасная, Рейчел ужасно боялась операции. Хоуп тоже с трудом сдерживала панику, однако при дочери была сама уверенность и спокойствие. Накануне операции Рейчел рыдала, боясь, что умрет или, хуже того, останется с безобразным шрамом на груди. Потеряв голову, она лепетала сумбурные признания, будто на исповеди: три месяца назад у нее появился бойфренд и сейчас настаивает на сексе; Рейчел уже почти согласилась, хотя ей и не хочется. Она рассказала, что очень беспокоится о своем весе и уже несколько месяцев вызывает у себя рвоту после переедания. Говорила, что сходит с ума практически по любому поводу – из-за внешности, популярности в классе, оценок и поступления в заветный колледж, хотя до этого оставалось еще несколько лет. Рейчел постоянно грызла ногти, отрывала заусенцы до крови, а как-то доверительно сообщила матери, что даже подумывает о самоубийстве.

Хоуп, разумеется, знала, что подростки много чего утаивают от родителей, но эти предоперационные откровения ее шокировали. Когда Рейчел поправилась, Хоуп нашла ей хорошего невропатолога, а потом и психиатра, выписавшего антидепрессанты. Медленно, но верно Рейчел начала успокаиваться и научилась принимать себя, а острая тревога и депрессия понемногу отступили.

Те тревожные дни стали началом новых отношений между матерью и дочерью. Рейчел поверила, что с мамой можно быть честной, не боясь осуждения или гнева. Когда пришло время поступать в колледж, она уже ничего не утаивала от матери. Хоуп, конечно, радовало такое доверие, но про себя она считала, что чуть меньше откровенности в некоторых темах (в основном про количество спиртного, которое студенты колледжа поглощали в невероятных количествах) сберегло бы ей, матери, нервы.

Может, эта близость и стала причиной быстрого ответа Рейчел. Как хорошая подруга своей матери, она выразила свою заботу вопросом про красивых мужчин.

– А ты не хочешь кого-нибудь себе найти? – спросила Рейчел у Хоуп чуть больше года назад.

– Да нет, пожалуй.

– А почему? Тебя никто не зовет на свидания?

– Меня приглашали уже несколько человек. Я всем отказала.

– Что, придурки какие-нибудь?

– Нет, в основном приличные, нормальные люди.

Рейчел нахмурилась.

– Тогда в чем дело? Или ты боишься облажаться, как отец с Денизой?

– У меня есть вы двое и моя работа, мне хватает.

– Но ты уже на пенсии, а мы с Джейкобом дома не живем! Мне не нравится, что ты постоянно одна. А вдруг где-то ходит прекрасный человек, просто созданный для тебя?

Хоуп улыбнулась, но грустной улыбкой.

– Тогда, наверное, его стоит поискать.

Операция дочери стала для Хоуп серьезным испытанием, но куда тяжелее оказалось медленное угасание отца.

Первые годы после возвращения из Сансет-Бич ситуация оставалась терпимой: отец еще мог кое-как передвигаться, и с каждым месяцем Хоуп все больше убеждалась, что у него медленно прогрессирующая форма заболевания. Казалось, временами болезнь даже отступала, но потом за шесть-семь недель, словно по щелчку невидимого выключателя, отцу стало трудно ходить, затем он разучился стоять без поддержки, а потом и вовсе слег.

Сестры Хоуп помогали чем могли: установили поручни в ванной и коридорах и купили подержанный минивэн с подъемником для инвалидного кресла в надежде, что так отцу будет проще ездить по городу. Но через полгода он уже не мог водить машину, а мать вообще боялась садиться за руль. В итоге машину продали с убытком, а отец в последний год не выходил дальше заднего крыльца, не считая визитов к врачу.

Но он не был один: в доме постоянно находились родственники, бывшие ученики или коллеги. Как это принято на Юге, все несли еду, и в конце недели мать умоляла дочерей забрать часть домой, потому что в холодильнике не оставалось места.

Но продлилось это недолго. Отец постепенно терял речь. Последние месяцы жизни он дышал через кислородную маску и мучился от приступов кашля – атрофированные мышцы не могли вытолкнуть мокроту из легких. Хоуп помнила, как приходилось стучать его по спине, чтобы он откашлялся и не задохнулся. Отец страшно исхудал, и Хоуп очень боялась что-нибудь ему сломать, а он, прокашлявшись и отплевавшись, судорожно втягивал воздух, бледнел, как мука.

Время перед самым его уходом до сих пор вспоминалось ей как сплошной горячечный бред. Наняли профессиональных сиделок – сперва на полдня, потом на сутки. Отца кормили жидкой пищей через соломинку – он так ослаб, что на полстакана уходил почти час. Отказывал один орган за другим, началось недержание.

Хоуп приезжала каждый день. Говорить отцу было трудно, поэтому разговор вела в основном она: рассказывала о сыне и дочери, о ссорах с Джошем, которого сосед видел в отеле с местной риелторшей, подтвердила, что муж покаялся в очередной интрижке, но любовницу не бросил, и она, Хоуп, не знает, как быть.